Рут Уэйр - Смерть миссис Вестуэй [litres]

– Именно семь, и когда он обжег палец о решетку, она назвала его маленьким трусом и нытиком, помнишь?

– Я не говорю, что она все делала правильно…

– Митци, ты меня не слышишь. Моя мать была ядовитой женщиной, и ее единственной целью в жизни было разливать свой яд, где только можно. Как это на нее похоже – продолжать ссорить людей из могилы. Единственное, что меня удивляет, так это то, что она не оставила имение Эзре в надежде, что он, Абель и я в конечном счете окончательно рассоримся и все наследство уйдет на судебные издержки.

– О, Хардинг, это просто абсурдно…

– Я должен был догадаться, что так и будет, – продолжал Хардинг, и Хэл решила, что на самом деле это он не слышит своей жены. – Она мне написала, тебе об этом известно? С месяц назад. Разумеется, ни слова о своей болезни, это было бы слишком просто, слишком прямодушно. О нет. Обычное ее письмо, полное жалоб, но подпись другая. Это-то и должно было меня насторожить.

– В каком смысле другая?

– Она всегда подписывалась твоя мать . Всегда. Даже когда я жил в пансионе, ночи напролет выплакивая себе глаза. Всем остальным мальчикам мамы писали люблю, целую, всегда любящая тебя мамочка, тысячу раз обнимаю и всякое такое. Но моя – нет. Твоя мать. Никакой любви. Никаких поцелуев. Просто ледяная констатация факта. Право, прекрасный образ ее жизни в целом.

– А то, последнее письмо? Она что-то добавила?

– Да. – И Хардинг замолчал.

Воцарилась такая гнетущая тишина, что Хэл затаила дыхание, стараясь представить, что сейчас будет. Ведь вряд ли Хардинг дождался любви матери, которой ждал всю жизнь? Молчание длилось так долго, что Хэл уже решила, будто чего-то не расслышала или Хардинг передумал отвечать, и уже занесла руку, чтобы постучать, но тут опять послышался его голос:

– В конце я прочел: aprés moi, le déluge. Ни имени, ни подписи. Только эти четыре слова.

– Aprés чего? – Митци совершенно растерялась. – После… дождя? Что, черт побери, это значит?

Хэл замерла, но тут позади раздался голос:

– Подслушиваешь?

Сердце подскочило, и она резко обернулась.

Дочь Хардинга. Как ее звали? Китти. Она стояла, накручивая на палец длинные светлые волосы, и что-то жевала. Поскольку Хэл молчала, Китти протянула ей какой-то пакет.

– Хочешь?

– Я… – Хэл сглотнула. Она говорила тихо, так как не хотела, чтобы ее услышали Хардинг с Митци. – Я не… Знаешь, это не… Я собиралась зайти, но они, кажется…

– Э-э, меня можешь не бояться. – Китти вскинула свободную руку, и на запястье звякнул браслет с амулетом. – Это единственная возможность что-нибудь здесь разузнать. – Она достала из пакета жевательную конфету, строго на нее посмотрела и сунула в рот. – Слушай, все хочу тебя спросить, а ты кто?

– Я? – Хэл опять сглотнула. Во рту у нее пересохло, и она сжала холодные пальцы в кармане, впившись ногтями в ладонь, пытаясь за что-нибудь зацепиться. Ей неприятно было сознавать, что браслет от «Пандоры» на левом запястье Китти скорее всего дороже, чем все, что на ней надето, а может, и всего ее гардероба. – Кто я? Не совсем тебя понимаю…

– Ну как? Ты какая-то там родственница, но папа толком не объяснил какая. Ты пропавшая тетушка? Нет, подожди, для нее ты слишком молодая, правильно?

– В общем, да… – Хэл моргнула, соображая, а что, собственно, она здесь делает по легенде. Вспомнилась фотография сидящей на газоне мамы – и она на секунду крепко зажмурилась, пытаясь отогнать видение, и потерла лоб, словно чтобы отвернуться от маминого лица. Нельзя думать про маму. Нужно помнить, за кого она себя выдает, а не кем является на самом деле. Мод была сестрой Хардинга, значит… – По-видимому, я… твоя кузина?

– Ну да, конечно. Так это твоя мама сбежала?

– Ну… наверно. Она… вообще-то она мне об этом не рассказывала.

– Как круто, – с тоской сказала Китти, сунула еще одну конфету в рот и продолжила говорить с набитым ртом: – Знаешь, я иногда серьезно об этом думаю, но, наверно, должно исполниться хотя бы восемнадцать. Иначе стопудово окажешься на улице, а потом еще попадешь в лапы какому-нибудь педо-сутенеру.

– Хм… – Хэл не знала, что ответить. Девочка держалась с такой уверенностью, какой у нее самой никогда не было. – А сколько тебе лет?

– Четырнадцать. Ричу скоро шестнадцать. Фредди двенадцать. Он полный дебил, с ним и говорить-то бесполезно. Рич нормальный, если уговорить его снять наушники. А кроме того, я же учусь в школе для девочек, мне нельзя с ним ссориться, верно? Ведь через него можно кадрить мальчишек постарше.