Себастьян Фитцек - Пациент особой клиники [litres]

Он просунул лезвие себе под ноготь, воткнул кончик глубоко в плоть, используя бритву как рычаг.

– Боже мой! – простонал Тилль.

– Гм. Как же так? Надо же, это было совсем не больно, – озадаченно произнес Трамниц и указал окровавленным пальцем на вывороченный с корнем ноготь, лежавший на полу.

Он засмеялся, а потом заявил:

– Хотя нет. Я вру. Немного пощипало. Я же не совсем бесчувственный. Моя чувствительность к боли только сильно уменьшена.

Можно было сказать и так.

Произошедшее сильно удивило Беркхоффа, и он ошеломленно посмотрел на маньяка, тщетно пытаясь найти хоть какое-то объяснение тому, что этот сумасшедший при столь немыслимо жестокой пытке даже не застонал. Однако Трамниц сам дал ответ на его невысказанный вопрос.

– Такое типично для людей с пограничным расстройством личности. Во всяком случае, именно так сказал моей маме мой первый психиатр. Как потом выяснилось, что-то неладно с таламусом в моем мозгу. Однако я наверняка утомил тебя перечислением медицинских терминов.

Проговорив это, Трамниц схватил Тилля за подбородок, держа его своей пораненной и окровавленной, но тем не менее мощной ручищей так же крепко, как чуть ранее за руку.

– Главное, чтобы ты понял одно: мне требуются экстремальные раздражители. Только тогда я хоть что-то чувствую.

«Поэтому ты и пытаешь маленьких детей до смерти?» – подумал Тилль.

Между тем Трамниц продолжал говорить:

– В отличие от тебя, Тилль Беркхофф. Тебе хватит одного маленького щелчка. Упс – и ты готов, не так ли?

С этими словами Трамниц ударил Беркхоффа кулаком прямо в лоб, и в голове Тилля что-то взорвалось.

Беркхофф очнулся и чуть было не пожелал, чтобы Трамниц снова ударил его по голове. И лучше всего кувалдой и так сильно, чтобы он больше никогда не проснулся и перестал чувствовать эту дикую боль.

Ее интенсивность ни с чем нельзя было сравнить, разве только с представлением о том, что весь его мозг превратился в один гигантский воспаленный зуб, который сумасшедший врач пытался вытащить без всякой анестезии гвоздодером. При этом зуб сломался, обнажив нервные окончания, и теперь их промывали наполненными кислотой мыслями: «Где Макс? Что с ним сделал этот зверь?»

Самое интересное заключалось в том, что Трамниц никуда не ушел. Совсем наоборот! Как и боль, его присутствие стало еще явственнее, что выразилось, в частности, в использовании им бессознательного состояния Тилля для того, чтобы смыть в ванной комнате кровь с рук и лица. Теперь он выглядел посвежевшим и даже более сильным. Нависая над кроватью, на которой Беркхофф теперь снова лежал, он стал наклоняться к Тиллю все ниже и ниже, пока чуть было не коснулся губами его губ.

– Ладно, малыш, ты меня убедил, – выдохнул он. – Так и быть, я оставлю тебя в живых.

– Зачем? – вырвалось у Тилля первое, что пришло ему в голову.

Ответ прозвучал в мозгу сам собой: «Чтобы мучить и меня тоже».

Такое было весьма логичным.

«Он собирается подпитываться моим страхом и печалью», – решил Тилль.

И тут, словно в подтверждение догадки Беркхоффа, Трамниц заявил:

– Потому что ты меня заинтриговал.

Затем психопат нагнулся и поцеловал его в лоб. При этом от омерзения у Тилля на мгновение даже прошла боль в голове.

«Чем заинтриговал? – подумал Тилль. – Сколько страданий может вытерпеть один человек?»

Трамниц снова выпрямился и сделал шаг назад, заложив руки за спину и задумчиво наморщив лоб.

– Мне следует немного поторопиться, – заявил он. – Я и так слишком долго у тебя пробыл. Через пять минут ко мне должны прийти, и к тому времени я должен быть в своей палате. Поэтому пока остановимся на том, что на этот раз ты не солгал и тебя действительно зовут Тилль Беркхофф, что ты отец Макса, этого симпатичного сорванца, которому отведена главная роль в моем последнем дневнике.

От этих слов желудок Тилля судорожно сжался.

– Тогда получается, что ты проделал долгий путь, – продолжал излагать свою мысль Трамниц. – Тебе пришлось кое-что испытать, чтобы добраться до меня. Осталось только решить последний вопрос. И вопрос этот звучит так: сможешь ли ты пройти свой путь до конца?

– Я… я… – снова начал заикаться Беркхофф, ненавидя себя за это. – Я не понимаю.

И такое его заявление было вполне понятно: ведь вопрос заключался в том, можно ли вообще проследить ход мыслей больного убийцы.

Это явно исключалось, когда в голове у Тилля продолжал работать отбойный молоток.