Кирилл Агапов - Восемьдесят сигарет

– В бардачке пошарься, – сказал он.

Нина, скинув ноги с панели и подобрав их под себя, открыла бардачок. Под грудой разного бумажного хлама она нашла то, что искала – трубку и прозрачный пакетик с марихуаной.

«Ловко», – подумал Токарь, искоса любуясь тем, как аккуратно и быстро Нина набивала трубку.

– Подай зажигалку.

Девушка поднесла огонь к трубке и, обхватив губами мундштук, сделала глубокий вдох. Темно-зелёная трава вспыхнула рубином. Глаза Нины заблестели, и Токарь готов был дать голову на отсечение, что увидел, как в них отразилась матово-чёрная гладь дороги. В секунду зрачки её расширились, скрыв почти всю радужную оболочку. Нина свернула губы трубочкой. Столбик плотного сизого дыма разбился об лобовое стекло, расползся по его поверхности. Пространство машины заполнилось густым туманом и едким запахом тлеющего чая.

Ещё раз вобрав в себя дым, но не затянувшись, Нина придвинулась к Токарю вплотную и медленно выпустила тонкую прозрачно-синеватую струйку дыма в его приоткрытый рот.

Дым привычно обжёг лёгкие.

Они повторили во второй раз: сперва Нина, следом Токарь.

Токарь крепче ухватился за руль.

Постепенно тоскливый экстерьер за тонированными стёклами начал преображаться, обретая привлекательность сюрреалистической сказки. Это были не зрительные галлюцинации. Чтобы их вызвать, Токарю требовались куда более сильные стимуляторы. Нет, это было его одурманенное воображение, мощная волна наркотической эйфории, из-за которой всё вокруг всегда становится привлекательным, немного нереальным, цвета – насыщенней, и в простых звуках слышится красивая мелодия.

Токарь расплылся в глупой беззаботной улыбке. Трезвости ума вполне хватало для того, чтобы не забывать о дороге, поэтому он перестал пялиться в боковое окно и сосредоточился на чёрной ленте трассы. Белые разметочные полосы потихоньку стали замедлять свой бег. Теперь они заползали под железное брюхо машины с черепашьей скоростью. Так медленно, будто «патрол» ехал не больше десяти километров в час. Заторможенно моргнув, Токарь опустил глаза на спидометр.

Сто пятнадцать.

Он придавил педаль газа. Стрелка на спидометре рывком перескочила на отметку в сто двадцать пять, но чёртовы полоски и не думали ускоряться. Продолжать Токарь не стал. Не такой он дурак, чтобы купиться на коварство этой забойной травки.

Нина смотрела в боковое окно со своей стороны. Её руки покоились на коленях, сжимая зажигалку и погасшую трубку. Голову откинула на широкий кожаный подголовник.

– Палитра Сислея, – сказала она ровным, отрешённым голосом, чуть низким, с сексуальной хрипотцой.

– А?

– Зелень деревьев, прозрачная голубизна неба, бежево-жёлтая глина и песок обочины, а солнце – ослепительный кадмий. Любимые цвета художника Сислея.

– Хе-хе.

– Ты чего?

– Сислей. Смешная фамилия.

– Да уж, обхохочешься, – Нина поморщилась, кисло посмотрела на магнитолу и опять включила свой плейлист. Блатные песни никак не ассоциировались у нее с художником-импрессионистом.

Они умолкли, погрузившись каждый в свои пьяные мысли. Остекленелые глаза Токаря смотрели прямо перед собой, на дорогу.

– Си-и-сь-л-е-ей, – проговорил он с такой интонацией, с какой обычно говорят люди в фильмах, когда изображают, будто они под гипнозом или заколдованы.

Нина хмыкнула, затем ещё раз, потом она стала мелко смеяться, всё громче и громче, и наконец закатилась настоящим хохотом. Она хохотала, как сумасшедшая, и от этого её безумного гогота Токарю сделалось не по себе. Противный холодок пробежал по его телу. Впрочем, он тут же нашёл этому объяснение: травка. От неё часто «садишься на измену».

Я обещал рассказать вам о своём прошлом.

Наверное, мне стоило бы начать с того, как я здесь оказался. Я не о карцере. Я о том, как я попал в тюрьму. Но вы уж меня извините, как раз об этом я совсем не хочу говорить. Не потому что я совершил что-то постыдное или какое-то зверство, о котором мне теперь страшно вспоминать. По крайней мере, я так не считаю. Я сделал то, что должен был сделать. Ради неё. Будь у меня возможность вернуть время вспять, я бы поступил так ещё раз. Да, поступил бы!

Я не хочу об этом говорить, потому что мне тяжело это делать. И хватит.

Сейчас, спустя четыре года, я снова чувствую вкус жизни. В окружении серых стен, серых лиц, моя туалеты. В дерьме. В боли. Я всё же чувствую её вкус. Но так было не всегда.

Забавно. Теперь моя жизнь висит на волоске, и я пытаюсь за этот сраный волосок ухватиться. Всё-таки мы жизнелюбивые животные, а остальное – лишь громкие слова. Подыхать не хочется, несмотря ни на что. Даже когда кажется, что продолжать жить не имеет смысла, инстинкты говорят нам об обратном. Без неё мне жить не хотелось. Сопли, сопли, розовые сопли. Но именно так я себя и чувствовал. И, признаться, в сущности, мало что изменилось.