Вячеслав Прах - Он умел касаться женщин

Представив себе, как они все мылись в пластиковых ваннах или тазах, — директор ужаснулся.

Кухня вела в две проходные комнаты. Одна побольше, метров пятнадцать, другая поменьше — максимум метров восемь.

Первую, которая была чем-то вроде гостиной, судя по всему, занимала когда-то их мать Ребекка. Повсюду в рамках стояли фотографии ее сыновей. В комнате висело большое квадратное зеркало ростом с директора, возле него стояла швейная машинка «Zinger». Эти машинки одно время были у всех. Слева от зеркала располагалась большая двуспальная кровать, заправленная коричневым пледом, на котором лежала пачка самых дешевых в этом городе сигарет и стеклянная пепельница. Сразу за кроватью находились два больших окна, совершенно обыкновенной для частных домов конструкции; окна выходили на зеленые луга и леса. Красивый, живописный вид. Словно списанный с картины.

Среди всех фотографий, разместившихся на невысоком деревянном серванте, покрытом лаком каштанового цвета, на которых были в основном только Люк и Миа (и чаще всего — по отдельности), директор обнаружил еще один снимок. Можно сказать, неуместный здесь. На нем один из братьев Миллеров стоял в обнимку с голубоглазой красивой девушкой с длинными темными волосами.

Директор пока еще не отличал Люка от Миа, потому не мог сказать наверняка, кто же именно из братьев находился рядом с этой очаровательной особой, улыбающейся какой-то доброй лучезарной улыбкой. Директор аккуратно достал фотографию из рамки и посмотрел на обратную сторону.

Там было написано: «Люк и Моника. Осень и первая…»

Судя по снимку, молодым людям было по восемнадцать-девятнадцать лет.

Директор вставил фотографию обратно в рамку и поставил на место.

Еще раз беглым взглядом он оглядел эту комнату с желтыми обоями, и не найдя ничего любопытного, что можно было бы потрогать и досконально изучить, мужчина пошел в соседнее помещение. В ту небольшую темную спальню, в которой братья спали на одной кровати двенадцать лет…

— Мам…

Люк тихо постучался в комнату матери, когда Миа уснул и уже начал посапывать.

У нее горела лампа. Она не спала.

— Можно мне войти? — спросил юноша, медленно приоткрыв скрипучую дверь, чтобы не разбудить брата.

— Чего тебе, Люк?

Ребекка отложила в сторону книгу с мягкой обложкой и внимательно посмотрела на сына.

— Я хочу поговорить.

— Присаживайся на кровать. Я тебя слушаю.

Люк быстро подошел к кровати, сел на край и молча взглянул в черные глаза матери, не осмеливаясь произнести и слово.

Черные, как грязь из лужи, глаза смотрели на него с вопросом.

— Мам, я люблю тебя, — сказал подавленным и слабым голосом Люк. Эти слова ему дались с большим трудом.

С таким трудом, как если бы он сдвинул намертво въевшуюся в землю скалу на несколько метров. Или оторвал от земли этот самый дом своими тонкими костлявыми руками.

Другими словами, Люк поднял то, что, как ему все время казалось, невозможно было поднять.

— И я тебя люблю, Люк, — сказала холодным ровным голосом женщина, сохранив свои настоящие эмоции в тайне. Ребекка перевела взгляд в сторону, а затем снова посмотрела в медовые глаза своего сына.

— Ты лжешь, — сказал юноша спокойным и тихим голосом, рассматривая то один глаз матери, то другой. — Люди, когда врут, отводят потом глаза. Я не раз уже становился свидетелем лжи своего брата и знаю, когда он лжет, а когда говорит правду. Ты сейчас лжешь.

— Я люблю тебя, Люк. Ты ошибся. Я прямой человек и всегда скажу правду в лицо. За это и расплачиваюсь всю свою жизнь.

— Почему тогда ты отвернулась?

— Просто я не думала, что скажу тебе эти слова таким вот обычным, холодным вечером, читая книгу…

— А когда ты их хотела сказать?

— Очень хотела, Люк.

— Когда.

— Скоро.

— Твое «скоро» длится тринадцать лет?

— Нет, не больше одиннадцати, Люк. Когда ты был совсем маленьким, я тебе часто говорила о том, что люблю тебя. Это правда.

— Я не помню.

— Что не значит, что такого не было.

Это был разговор двух совершенно одинаковых людей. Одинаковых своим нутром и ощущением мира.

— Да, ты права.

— …

— Могла бы просто подойти и сказать. Когда я прихожу домой и становлюсь на соль. Тебе не больно оттого, что мои колени в крови?

— Больно.

— А почему ты тогда поступаешь так, будто тебе не больно?

— Я не умею по-другому, Люк.

Все слова этой женщины юноша никогда не делил на два, как и слова мистера Рорка. Это был второй концентрат правды в его жизни.