Ким Онсу - Планировщики [litres]

Рэсэн опустил пистолет. Старик смочил вату спиртом и обтер кожу вокруг раны. Затем воткнул в пузырек иглу.

– Анестезия не нужна.

– Будет больно, – сказал старик. И, не обращая внимания на слова Рэсэна, набрал в шприц лекарство и собрался воткнуть иглу рядом с раной.

Рэсэн поднял пистолет.

– Анестезии не надо, – с нажимом повторил он.

Старый врач посмотрел в лицо Рэсэну.

– Это антибиотик.

Рэсэн сконфуженно опустил пистолет. Старик сделал укол. Затем минуты две, ничего не предпринимая, смотрел в лицо пациенту. Рэсэн подозрительно косился на него.

– Это же не антибиотик?

– И впрямь, похоже, я перепутал пузырьки, – спокойно ответил старик.

Рэсэн подумал, что старый врач манерой разговаривать напоминает Старого Енота. Слабо рассмеялся. И заснул.

Декабрьское солнце заливало комнату. Рэсэн, разбуженный лучами, падавшими на лицо, открыл глаза. Из подвешенной бутылки медленно капал раствор. Собрав силы, Рэсэн приподнялся на кровати. Рубашка исчезла, он был облачен в зеленую полосатую больничную робу. На повязке, перетягивавшей его тело в области талии, сбоку темнело красное пятно. Рэсэн выдернул из запястья иглу, сполз с кровати, надел висевшее на вешалке меховое пальто. Открыв дверь, вышел из палаты. Из соседнего помещения доносились веселые женские голоса – молодой и старый. В приемном покое врач снова резался в “го-стоп”. Рэсэн вошел туда. Старик оторвался от монитора и посмотрел на него.

– Проснулся?

Рэсэн склонил голову, приветствуя его.

– Почему вы не сообщили в полицию?

– Сообщать в полицию о таких, как ты, – одна головная боль. А у меня уже возраст не для мигреней. Уходишь?

Рэсэн кивнул.

– Ты в курсе, что твой случай не подпадает под обязательное медицинское страхование?

Рэсэн хмыкнул. У старика замечательное чувство юмора.

– Спасибо за все. Хотелось бы пообещать, что обязательно отплачу, но, если честно, не уверен, что представится такой случай.

Старый врач вынул из ящика письменного стола большой пакет, протянул Рэсэну. Внутри находились пистолет и нож Рэсэна, кожаная кобура и “Бешеный пес” Парикмахера.

– А я ведь знаю хозяина этого пальто. Мой постоянный клиент, – сказал, глядя на меховое пальто, старый врач.

Рука Рэсэна, протянувшаяся к пакету, замерла.

– Вы были близки?

– Нет. У такого утонченного интеллигента, как я, нет причин сближаться с тем миром. Так, время от времени стригся у него, иногда играли партию в го . Судя по тому, как он поработал ножом, убивать тебя он не собирался.

Рэсэн постоял в некотором остолбенении, затем медленно кивнул. Старый врач, показывая, что он свое дело сделал, снова уткнулся в монитор. Рэсэн попрощался и вышел из приемного покоя. Медсестра что-то объясняла пожилой женщине, уже открывшей дверь, собираясь уйти. Когда дверь за ней закрылась, Рэсэн вынул бумажник.

– Уже выписываетесь? – спросила медсестра.

Рэсэн кивнул. Медсестра застучала по клавиатуре. Рэсэн вынул из бумажника десять банковских чеков на сто тысяч вон каждый и положил на стойку. Медсестра перестала стучать и посмотрела на чеки.

– За лечение, за пижаму и за то, что забудете, что видели меня. Что, не хватает?

Ошеломленная медсестра перевела взгляд на Рэсэна. Он вынул еще пять чеков, положил на стойку. И вышел из медицинского кабинета.

Уже наступила ночь, когда Рэсэн добрался до Центрального вокзала Сеула. Он открыл ячейку камеры хранения и с минуту смотрел на сумку с деньгами. Почему бы теперь не уехать? Поселиться в Индии, Бразилии, Мексике, Папуа – Новой Гвинее, Венесуэле, на Филиппинах, в Новой Зеландии, Чехии… В голове мельтешили названия стран, в которых он никогда не бывал. “В Венесуэле, говорят, такие красавицы”, – пробормотал он. Последний шанс уехать. Через три дня за ним будут охотиться все киллеры и ищейки Пхучжу.

Из глубины подземного перехода донеслись громкие голоса. Рэсэн вгляделся в сумрак. Двое бродяжек устроили потасовку, бестолково махали руками. Рядом на картонке тянул водку из бутылки знакомый бомж – все с тем же выражением на лице “ну что за херовая жизнь”, – тот, что ночь назад угостил Рэсэна сочжу в бумажном стаканчике. Судя по истлевшим тряпкам, в которые он кутался, пытаясь удержать остатки тепла, по замызганной картонке, на которой сидел, по нежности, с какой его пальцы поглаживали бутылку, ничего больше у него за душой не было. Херовая ли у него жизнь? Наверное. Но в лице этого человека, порвавшего с миром, было какое-то умиротворение, покой.