К Тюдор - Похищение Энни Торн

Так продолжалось до тех пор, пока не начался двенадцатый месяц ее жизни. Незадолго до своего первого дня рождения она начала ходить и лепетать что-то, похожее на слова. Внезапно она перестала выглядеть как младенец и стала походить на маленького человечка. Это было уже интереснее. Она даже была забавной, со своим бормотанием на одной ей понятном языке и нетвердой походкой старика.

Я начал играть с Энни и даже пытался с ней разговаривать. Когда она начала пробовать подражать мне, у меня в груди возникло странное чувство. Когда она глядела на меня, лепеча «Джоуи, Джоуи», мой живот наполнялся теплом.

Она везде за мной ходила и повторяла все, что я делал; она смеялась, когда я строил ей смешные рожицы, внимательно слушала меня, когда я рассказывал ей вещи, которые она даже не могла понять. Когда она плакала, одного моего прикосновения было достаточно, чтобы успокоить ее: ей так хотелось порадовать своего старшего брата, что она немедленно забывала обо всех своих детских горестях.

Меня никогда до этого так не любили. Даже мама с папой. Нет, они, разумеется, любили меня. Но они не смотрели на меня с тем безграничным восхищением, с которым на меня смотрела маленькая сестренка. Никто не смотрел. На меня чаще всего смотрели с жалостью или презрением.

В детстве у меня было не слишком много друзей. Я не был застенчивым. Я просто, как сказала родителям моя учительница, был необщительным. Полагаю, я просто находил других мальчишек, с их дурацкими развлечениями вроде лазанья по деревьям и драк, скучными и глуповатыми. Я прекрасно себя чувствовал в одиночестве. Пока не родилась Энни.

Когда моей сестренке исполнилось три, я купил ей на сэкономленные карманные деньги куклу. Она не была особо дорогой, вроде тех, которые можно купить в магазинах игрушек и которые издают звуки и писаются. Она была одной из тех игрушек, которые мой отец назвал бы базарными подделками. По правде говоря, ее ничего не выражавшие голубые глаза и сжатые губы придавали ей несколько жутковатый вид. Но Энни эту куклу просто обожала. Она везде таскала ее с собой и даже спала, прижав ее к себе. По какой-то причине она назвала куклу Эбби-Глазки. Вероятно, виной тому было неверно расслышанное имя.

К тому времени, когда Энни исполнилось пять, Эбби-Глазки переселилась на полку в ее комнате, а на смену ей пришли Барби и игрушечный пони. Однако стоило маме лишь заикнуться о том, чтобы отнести Эбби-Глазки на благотворительную распродажу, как Энни с полным ужаса криком вырывала игрушку у нее из рук, прижимая куклу к себе так сильно, что я всегда удивлялся, как пластмассовые голубые глазки не вылетают из орбит.

Годы шли, и мы с Энни оставались все так же близки. Мы вместе читали, вместе играли в карты и на моей приставке «Сега МегаДрайв», купленной в комиссионном магазине. В дождливые воскресные дни, когда отец уходил в паб, а мама занималась глажкой, наполнявшей воздух теплом и запахом кондиционера для белья, мы забирались на кресло-мешок и вместе смотрели старые видеокассеты – «Инопланетянина», «Охотников за привидениями», «Индиану Джонса»; впрочем, иногда это были и более новые фильмы, которые Энни, вероятно, не стоило бы смотреть, вроде «Терминатора 2» или «Вспомнить все».

У отца был занимавшийся видеопиратством приятель, продававший кассеты по 50 пенсов. Изображение было слегка размытым, да и слова актеров не всегда можно было разобрать, но, как любил говорить отец, «беднякам выбирать не приходится», а дареному коню в зубы не смотрят.

Я знал, что у родителей не слишком много денег. Когда-то отец работал на шахте, однако после забастовки он уволился, хотя нашу шахту закрыли не сразу.

Он был одним из тех шахтеров, кто не присоединился к бастующим. Он никогда об этом не говорил, но я знал, что он просто не выдержал атмосферы взаимной ненависти, напряжения и драк. Я тогда еще был довольно маленьким, но я помню, как мама оттирала с двери надпись «штрейкбрехер». Однажды кто-то бросил кирпич к нам в окно, когда мы смотрели телик. Следующим вечером отец куда-то ушел с несколькими приятелями. Когда он вернулся, у него была разбита губа, а сам он выглядел весьма растрепанным. «Дело сделано», – сказал он маме с мрачной твердостью, которой я никогда до этого не слышал в его голосе.

После забастовки отец изменился. Мне он всегда казался гигантом, высоким и дородным, с копной густых, вьющихся черных волос. Однако теперь он осунулся, похудел и ссутулился. Когда он улыбался, что стало происходить все реже и реже, морщинки в уголках его глаз были более заметны. На его висках начала пробиваться седина.