Джейн Корри - Ваш муж мертв [litres]

– Ты обманула меня. А еще говорила, что мы с тобой команда! Как ты могла натворить такое?

Слезы текут по моему лицу.

– Заткнись.

– Нет. Это ты заткнись. Единственное, чего я всегда хотела – чтобы ты вышла из тюрьмы, и вот теперь ты опять наворотила дел…

– Зельда, не так ли? Зельда Дарлинг. Я узнал вас по голосу.

Я вижу перед собой широкоплечего мужчину в костюме, появившегося из-за соседнего столика за перегородкой.

– А вы кто такой?

– Меня зовут Патрик Майлс. Я знал твою маму, когда она сидела в тюрьме.

Нет. Мамино лицо становится совершенно белым.

Мужчина подходит ближе.

– «Чтобы эта сука не смогла отвертеться от обвинения в убийстве» – так вы сказали? Вы случайно не Вики Гаудман имели в виду?

О Боже!

– Думаю, нам стоит поговорить с полицией, не так ли?

– Отвали!

Вдруг мелькает что-то блестящее. В маминой руке появляется нож.

– Не надо!

– Полиция! – кричит мужчина, хватая ее за запястье. Нож падает на землю.

– Скарлет! – вопит мама. – Помоги мне!

Но на этот раз я уже ничего не могу поделать.

Мне хорошо известно, что со мной будет дальше. Меня вернут в тюрьму, где я находилась в предварительном заключении, и там я буду дожидаться, когда приговор вступит в силу. Потом, спустя несколько дней или, возможно, недель меня переведут в другую тюрьму – предназначенную для пожизненно осужденных.

Жизнь на свободе. Как много это значит. Если вы никогда не были в тюрьме, вы воспринимаете все как само собой разумеющееся. Возможность дышать свежим воздухом. Прогуляться по улице. Зайти в магазин. Выпить чего-нибудь. Почитать книгу в приятной тишине. Заниматься любовью…

Однако мой приговор означает, что у меня никогда больше не будет ничего этого – по крайней мере, очень долгое время. У меня не будет шанса встретить своего мужчину, если такой человек где-то существует. У меня уже не будет нормальной жизни. Впрочем, с моей эпилепсией это и так было очень проблематично. И хуже всего то, что мне придется всегда нести это бремя – осознание того, что я забрала чужую жизнь.

Чем больше я об этом думаю, тем меньше у меня остается уверенности в том, что именно произошло после того, как я оттолкнула Таню и она упала.

– Распишитесь здесь, пожалуйста, – говорит мне надзиратель.

Мы находимся в так называемом приемнике, через который должны проходить все заключенные, когда их увозят или привозят. Меня обыскивают – на случай, если мне вдруг удалось каким-то фантастическим образом спрятать опасное оружие или запрещенное вещество во время пребывания в суде или по дороге обратно.

Потом меня приводят в камеру. Другую – не ту, где я обитала раньше.

– Ваша сокамерница не захотела сидеть вместе с пожизненно осужденной – тем более, бывшей начальницей тюрьмы, – сквозь зубы произносит надзирательница. – И никто не захотел. Так что вы теперь в одиночке.

Одиночная камера – настоящая роскошь при нынешней переполненности тюрьмы. Однако это кажется мне скорее наказанием. В камере едва хватает места для одной узкой кровати. Свет практически не пробивается через крошечное окно, выходящее на бетонную стену.

– Здесь нет туалета? – спрашиваю я.

– Вам нужно нажать кнопку звонка, если вы рискнете отправиться в общую уборную.

То, что она имеет в виду, предельно ясно. Нападения на пожизненно осужденных – особенно на бывших сотрудников тюрьмы – вовсе не редкость. Излюбленное место для этого – туалеты и душевые. Там, где ты наиболее уязвим.

– Если что – есть еще горшок под кроватью.

Надзирательница с грохотом закрывает за собой дверь. Я остаюсь одна наедине со своими мыслями. Моей библиотечной книги в этой камере нет. И я вдруг осознаю, что здесь нет и моих таблеток, которые мне скоро пора принимать. Я колочу кулаками в дверь. Тишина. У меня не случалось припадков вот уже несколько месяцев – на самом деле последний раз был тогда, в Пензансе. От своего врача я знала, что между приступами могут быть длительные перерывы. Но что если это произойдет сейчас и никто не придет мне на помощь? Я могу проглотить язык. Или удариться головой, упав на пол…

Меня начинает душить паника. Я оказываюсь как будто под невидимым одеялом, которое окутывает с головы до ног, не давая дышать.

– Помогите! – кричу я. – Помогите!

Проходит два часа. Я слежу за каждой минутой, отмеряемой часами, висящими на стене рядом с табличкой «Не трогать». Два часа десять минут. Два часа двадцать. Кто-то же должен все-таки прийти – хотя бы для того, чтобы накормить меня.