Луиза Дженсен - Свидание [litres]

Хочу, чтобы они помнили.

Обнимаю,

Джастин.

Только когда Айрис, скрипнув стулом, подвигается вплотную и вкладывает мне в руку носовой платок, я замечаю, что плачу. Вытерев глаза и высморкавшись, вспоминаю, что Айрис упомянула Бена. Спрашиваю, знает ли он о письме, которое все еще сжимаю в руке, боясь, что если отпущу, то как будто снова потеряю папу. Многие годы я убеждала себя, что мне все равно без него лучше, но горячая острая боль в груди доказывает обратное. Разрываюсь от противоречивых чувств. С одной стороны, я не хочу иметь с ним никакого дела; погибла женщина, и я не могу смотреть ему в глаза, зная, что он хотя бы отчасти виноват. И в то же время во мне распускается другое чувство – отчаянное желание снова его увидеть.

– Бен звонил вчера вечером, и я ему рассказала, – отвечает Айрис. – Мы поговорили. Он решил, что не хочет видеть Джастина.

Бен всегда был более близок с Айрис, исправно звонил дважды в неделю, навещал по выходным. Такой ранимый, растерянный, когда мамы не стало. Я убедила себя, что мне надо быть мужественной. Бену мама нужна больше, твердила я себе, ему всего девять, а мне – пятнадцать. Ложь. Неважно, сколько тебе лет и какой ты взрослый, всем нужна мама, верно? Сейчас, когда за спиной негромко гудит холодильник и моя голова покоится у Айрис на плече, я впервые чувствую, что могу отнестись к ней как к матери. Она убирает челку у меня со лба, мягко поглаживает, и я вдруг понимаю, как сильно она нас любит.

Позже, когда мы съели что-то неописуемое из морозилки, я вызываю такси. Всей душой хотела бы остаться, однако меня ждет Бренуэлл. На прощание обнимаемся, крепко, по-настоящему, и, в кои-то веки, первая разжимаю руки не я.

Подъехав к дому, вылезаю из такси, в глубине души надеясь, что окна будут залиты светом – что Крисси вернулась и гладит блузку на работу. Однако дом погружен во тьму. Облака, точно одеяло, накрыли небо. Не видно ни зги. Я медленно иду по дорожке. После треволнений дня ноги тяжелые как свинец. Лампочка снаружи не загорается, и меня охватывает дурное предчувствие. Скорее включаю фонарик в телефоне. Свечу на дверь, и сердце у меня в груди бешено подпрыгивает.

Кровь.

Алые буквы:

УБИЙЦА

– Спасибо за помощь, – опять благодарю я Джеймса.

Руки покраснели в холодном утреннем воздухе и щиплют от скипидара, который проникает в трещинки на сухой коже. Вчера я допоздна отскребала дверь, но «убийца» написано краской, а не кровью, и горячая вода с мылом не помогла.

В пять часов утра я проснулась от кошмара. Пижама насквозь промокла от пота. Я включила свет – убедиться, что кровь не течет по стенам, как в «Ужасе Амитивилля» (я смотрела его в прошлом году сквозь пальцы, а тяжелая рука Мэтта ободряюще обнимала меня за плечи). Сделала себе чашку горячего шоколада и снова забралась под одеяло, с Бренуэллом у ног и фото мамы – на коленях. Ее лицо – якорь в незнакомом мире, в который я попала. Я водила пальцами по ее лицу и пыталась представить, что бы она подумала о папином письме и его освобождении. Простила бы?

После ареста или, как говорила мама, «когда он ушел», всем нам было трудно. Мама бесцельно слонялась из комнаты в комнату, одежда все больше обвисала на ее фигуре, под глазами залегли густые, как синяки, тени. Вина стояла у меня комом в горле и жгла глаза. Мало-помалу я начала замыкаться в себе и замкнулась бы окончательно, если бы не Бен. Ему тогда исполнилось всего шесть, он не понимал, что происходит, тем более не мог выразить своих чувств, но по поведению было ясно, что ему больно не меньше, чем нам. Вместо того чтобы часами играть, строить яркие башенки «Лего» и гонять по саду на велосипеде с дополнительными колесиками, крутя педали короткими ножками, он ходил по дому за мамой и мной, зажав в руках совенка Олли. Испуганный, маленький и бледный. Как будто боялся, что мы его бросим. По ночам я прислушивалась к его плачу, тихо лежала и ждала, что скрипнут половицы под мамиными ногами, но все чаще они не скрипели, и тогда Бена утешала я. Скрючившись, залезала в его узкую кровать в виде гоночной машинки. Убирала влажные волосы у него со лба, читала его любимый бессмысленный стишок «Филин и Киска». Он засыпал, а я шептала ласковые слова, то болтая ни о чем, то изливая душу. Хоть я и старалась быть сильной ради мамы и Бена, сердце болело обо всем, что я потеряла, и боялось будущего. Эти монологи стали нашим ежевечерним ритуалом, и когда Бен забывался неспокойным сном, я поднимала голову с подушки, пропитанной моими слезами, и старалась тихонько улизнуть. Дюйм за дюймом, оглядываясь, на цыпочках шла к двери. Иногда не успевала выйти, а его плач уже вспарывал тяжелый ночной воздух. Все чаще он звал меня, а не маму, и я была очень рада ей помочь. Я думала, это временно, пока мама не поправится. Пока она не окрепнет. Тогда я, разумеется, не знала, что мое детство не поставили на паузу – оно, по сути, закончилось. Не знала, что худшее впереди.