Луиза Дженсен - Свидание [litres]

Время от времени я рассказываю ему истории из детства. Хочется, чтобы он вспомнил, каким был папа. Субботы, когда они с Беном боролись и папа всегда поддавался. Вечера в пятницу, когда он разрешал делать ему укладку гелем и его волосы стояли острыми и твердыми колючками. Плаванье по воскресеньям, когда папа подныривал и щипал нас за пальцы ног, а мы вопили от испуга и хохотали. Бен не проявляет к этим историям никакого интереса. «Если бы он так нас любил, не сделал бы то, что сделал», – замкнуто говорит он, а я неизменно думаю, что папа сделал это именно потому, что любил. «У нас была лучшая мама в мире, – сказал брат, и мы оба, как всегда, всплакнули. – Она нас обожала. И этого достаточно». Это отчасти правда, но мне все равно больно, что моими последними словами, обращенными к папе, были «где мои подарки?», а не «я тебя люблю». Ибо я действительно любила.

Сейчас трудно его не ненавидеть. Не винить за все, что произошло потом. Сложно совсем о нем не думать, но я стараюсь; примерно так же, как стараюсь не думать о несчастной женщине, которая хотела купить марки и заплатила за них непомерно высокую цену. Выстрел был случайным, только жить от этого не легче. И хотя меня там не было, всякий раз, закрывая глаза, я видела перед собой эту сцену: хлопок; женщина оседает на пол, а двое ее маленьких детей, мальчик и девочка, стоят и смотрят. Что они делали? Кричали, плакали? Или цепенели от шока, забрызганные кровью и мозговой жидкостью? Стоит подумать о них, и рвется сердце. В тот день мы все потеряли родителей, хотя я знаю, нельзя сравнивать. В их утрате не было их вины. А в моем случае? Клубок моей вины покрылся паутиной разбитых воспоминаний, сожалений, упреков. И кошмаров. Бесконечных, нескончаемых кошмаров.

Нападки посыпались вскоре после папиного ареста, и, мне кажется, отчасти мы были сами в этом виноваты. Мы чувствовали, что заслужили их. Кирпичи в окно, граффити на машине и дверях гаража. Травля усиливалась, как и шумиха в СМИ: дети стали свидетелями убийства матери! Местные газеты без конца мусолили подробности. Мы с Беном тоже были детьми, но это почему-то в расчет не принималось. Страсти накалялись, историю подхватила центральная пресса. Папа с подельниками олицетворяли собой пороки Британии. Мы думали, после суда все стихнет. Приговор был суровым. Стрелял не папа, но судьи на его примере преподавали урок: человек несет ответственность «несмотря ни на что». На нас по-прежнему плевали на улице, совали в почтовый ящик собачье дерьмо. Когда ночью в саду подожгли сарай, мама решила, что из Танмора придется уехать. Она упаковала свой чайный сервиз «Портмерион», виниловые пластинки папы и осколки нашего детства в коробки, и мы молча покинули дом, где я родилась. Горло сжималось от подступающих слез. Я печально смотрела в заднее стекло, шепотом прощаясь с нежно-розовой спальней, кроваткой принцессы с балдахином, домиком на дереве и моим именем. Мама позволила мне самой выбрать новое. Мне всегда нравилось «Эли». Она разрешила выбрать имя и для Бена. В каком-то смысле это было даже весело – начать все сначала. Только не получилось. Все стало гораздо хуже, и хотя мама твердила, что я тут ни при чем, я все равно себя винила. Во всем. Иногда гадаю, винил ли меня отец. Ненавидел ли он меня так же, как я ненавидела себя? Задаюсь вопросом: если бы я могла вернуться в тот день, когда Мелани красила мне ногти синим лаком, мама вытряхивала на противень замороженные чипсы, по дому плыл запах чеснока, а я предвкушала возвращение папы, если бы я могла вернуться и спасти папу, то открыла бы дверь? Впустила бы полицию? Больно от сознания того, что – да.

Несколько мгновений я блуждаю между прошлым и настоящим, не в состоянии бросить якорь. Без выражения гляжу на конверт. В голове мешаются, расплываются по краям, тают и сменяются картинки: щелчок наручников у папы на запястьях; слепая паника в его глазах; рука полицейского, наклоняющая папину голову, когда он садился в машину; блины, которые папа, ласково глядя мне в глаза, подбрасывал почти до потолка и поливал потом кленовым сиропом. Отвращение и триумф полицейского, когда папу нашли за диваном. Вот лицо, которое я не прочь забыть.

Отодвигаю письмо от себя.

– Я не могу.

Айрис накрывает ладонью мою руку и твердо произносит:

– Ты должна прочитать, Эли.

Я не хочу.

Боюсь того, что внутри. Того, что я почувствую. Дрожащей рукой достаю из конверта лист бумаги.

Дорогая Айрис!