Луиза Дженсен - Свидание [litres]

Однажды в детстве, жарким летним днем, я поймал в банку из-под джема бабочку. Сидел, скрестив по-турецки ноги, и глядел, как насекомое в страхе отчаянно бьет нежными крылышками, тычется в стекло, ничего не понимает. Оно знало, что попалось в ловушку, но не представляло почему; тем не менее в отчаянии верило, что из этого кошмара есть выход. Лихорадочные движения становились медленнее и медленнее. В конце концов бабочка сложила крылья, ее дух был сломлен. Вскочив на ноги, я отвинтил крышку, подбежал к фиолетовой буддлее и осторожно пересадил бабочку на цветок. Ждал, кусая губу. Я не хотел ее убивать или даже причинять боль. Просто понаблюдать за реакцией. Когда она расправила крылья и упорхнула в ясное голубое небо, я вздохнул с облегчением. Видишь, я не дурной человек. Нет.

Когда ты сломя голову бежишь по городу, то напоминаешь мне ту бабочку. Ошеломленная, не знающая, что происходит и почему. Только что это ужасно, страшно и на первый взгляд бессмысленно. Тобою движет отчаянное животное желание спрятаться. Вот этого я и хочу. Чтобы твой дух был сломлен. Чтобы ты, поверженная, бессильно сложила крылья. И к тебе я не проявлю сострадания. Тебе я хочу сделать больно.

Твое внимание привлекает уличный музыкант, и ты внезапно замираешь. С близкого расстояния мне видно, как твои губы повторяют слова «Ты будешь любить меня завтра?». Ты, наверно, сама этого не замечаешь. Достаешь деньги из кошелька, и снова, как в кафе, я ощущаю укол в сердце. Смутное чувство, что ты все это не заслужила. А потом ты выскакиваешь под колеса такси – мне кажется, что тебя собьют, – и я едва-едва не отдергиваю тебя на тротуар. Глядя, как ты садишься на заднее сиденье и хвостовые огни машины исчезают вдали, я говорю себе, что почти спас тебя, значит, могу и уничтожить. Не потому что я до сих пор что-то к тебе чувствую. Уже нет. Хотя сейчас, кажется, сам в это не верю.

Подъезжает еще одно такси, но я его не торможу. Можно, конечно, проследить за тобой. Но разве я не знаю, где ты живешь? До скорой встречи.

Если Айрис и удивлена, она не показывает виду.

– Бен попросил тебя заехать?

Мотаю головой.

– Хочу кое-что найти.

Поднимаюсь по ступеням в свое детство.

– Поставлю чайник, – говорит Айрис. – Когда закончишь, поболтаем.

Как только я прочитала свое настоящее имя на стакане с кофе, образ новой меня, который я старательно взращивала долгие годы, вмиг испарился. Мне опять двенадцать – вина, испуг и стыд. Отчаянное желание вновь ощутить единство с папой и мамой. Сейчас, в собственной спальне, я опускаюсь на колени и перерываю ящики, пока не нахожу… Старая обувная коробка, в которой когда-то лежали благопристойные школьные туфли на шнурках, а теперь хранятся обрывки одного из худших дней моей жизни. Не самого худшего, конечно, он наступил позже. Хрупкая от старости резинка, удерживающая крышку, лопается. Из коробки выпадают открытки, в основном розовые, на некоторых золотым тиснением выбито: «Дочери», «Сестре», «Племяннице», и на всех – «Двенадцать лет». Не знаю, почему так важно это сохранить, но важно. Как будто если притвориться, что все нормально, то так оно и будет, и я смогу расставить открытки и развернуть подарки. Вновь превратиться в ребенка. Несмотря на старость, открытки плотные, не тронутые временем. Им не суждено оказаться на каминной полке, как в прошлые дни рождения, и стоять там, пока не сдуются воздушные шарики и не будет съеден последний кусок торта. Провожу пальцами по самой большой. Щенок с высунутым языком желает мне «С днем р-р-рожденья!» Бумага желтеет от времени, но слова видны четко и прыгают на меня со страницы.

Сара, драгоценная наша девочка, с днем рождения! Мы очень тебя любим! Мама и папа

Перегибаюсь пополам, пытаясь унять острую боль, которую вызвали эти строки и которая так же реальна и свежа, как пульсирующая рана на моей голове. Воспоминания больше невозможно игнорировать.

Мне двенадцать! Прямо не верится!

Верчусь на площадке, пытаясь разобрать свирепый шепот в родительской спальне. Слышны только отдельные слова. Кажется, мама в ярости на папу, потому что он обещал что-то сделать и не сделал, а папа шикает на нее и уверяет, что все уладит. Все стихает, потом мама плачет. Я обиженно думаю, помнят ли они вообще, что у меня сегодня особенный день. Машинально царапаю ногтем большого пальца перила на лестнице и смотрю, как лак отслаивается и падает на шершавый протертый ковер под моими босыми ногами. Сюда, на второй этаж, доносятся звуки «Скуби-Ду». Я представляю, как мой братишка, крепко прижав к себе совенка Олли, зачарованно следит за приключениями Фреда и компании. Еще совсем недавно я тоже хотела работать в корпорации «Тайна». Дафна была моей героиней. Мама смеялась и говорила: «Ничего, это пройдет». Ночами я лежала в постели и накручивала светлые пряди на пальцы, мечтая, чтобы утром они струились по плечам мягкими волнами, и грезя о том дне, когда смогу перекраситься в рыжий. Я выросла из мультиков, хотя, если их показывают по телевизору, что у нас в доме случается часто, сажусь и смотрю. Но сама не включаю. Мелани Пикс сказала, что мультфильмы – для лузеров, и я согласно кивнула. Хотя, если честно, я до сих пор смеюсь над трусишкой Шэгги. Мелани я в этом, разумеется, не признаюсь. «Весь этот детский сад – не для меня», – заявила она после своего дня рождения. Мы сгрудились вокруг ее парты, восхищаясь лаком для ногтей, черными браслетами, точь-в-точь как у Аврил Лавин, жирной черной подводкой, которую учительница тут же велела ей смыть в туалете («Сейчас же, юная леди!»), «кольцом настроения». Про себя я подумала, что оно ей ни к чему. Настроение у нее было только одно – сердитое. Но она такая красивая! Мы все хотим быть на нее похожими. Я упросила маму купить мне лифчик, набила его туалетной бумагой и, хихикая, разгуливала по игровой площадке. И сработало! Мелани приняла меня в свою компанию, и сегодня вечером они придут ко мне на день рождения. Скорее бы!