Хелене Флод - Терапевт

— В Крукскуге дача семьи Сигурда, — говорит Анника. — Так ведь, Сара?

— Нам это известно, — говорит Гюндерсен.

Видимо, кто-то из них поговорил с Маргрете; наверное, она сказала им про дачу, когда они вчера вечером сообщили ей о смерти сына.

— Сара, я должен спросить вас еще об одной вещи, — говорит Гюндерсен, стоящий передо мной уперев руки в бока; не мужчина, а скала, хотя он, собственно, довольно худой. — Как, по вашему мнению, имел ли кто-нибудь основания желать Сигурду смерти?

Здесь я пас. Мысленно перебираю друзей и знакомых, включая тех, о ком знала только от Сигурда; вспоминаю брошенные им в сердцах или мимоходом слова.

— Нет, — говорю, — я такого даже представить себе не могу.

— Не обязательно крупная ссора, — говорит Гюндерсен. — Разошелся с кем-то во мнениях… Задолжал денег или, наоборот, ему задолжали…

— Нет, не было ничего такого. Наверное, странно так говорить, но Сигурд, он ведь был совершенно обыкновенным…

По лицу Гюндерсена промелькнула какая-то тень. Обыкновенный человек, думаю я, это какой же?

— Наркотиками не баловался, на деньги не играл, — продолжаю я. — Много и упорно работал, иногда ходил встретиться с друзьями, а так — сидел вечерами дома, смотрел со мной телевизор…

— Вы что-то определенное имеете в виду? — спрашивает Анника.

— Рутинный вопрос при расследовании убийств, — отвечает Гюндерсен.

— Ничего в голову не приходит, — подытоживаю я.

— Если вдруг вспомните что-то, сразу же дайте знать, — говорит полицейский.

На листке, поданном ему ассистенткой, он записывает свой телефон, отрывает уголок с номером и протягивает мне.

— Звоните в любой момент.

Берется за ручку двери, и я понимаю, что разговор окончен.

— Гюндерсен, — говорю я; как-то не так, как-то по-дурацки его фамилия звучит в моем исполнении. Он оборачивается ко мне. — Я просто хотела спросить… А вдруг… А это точно он?

Гюндерсен выпускает ручку, оборачивается ко мне, и сейчас его взгляд почти дружелюбен.

— Наверняка мы не узнаем, пока не получим заключение о результатах вскрытия, — говорит он, — но вам, Сара, я дал бы такой совет, и прислушайтесь, пожалуйста, к нему: не стоит в этом сомневаться. Мужчина, которого мы нашли, — Сигурд. Я не имею права утверждать этого. Но это он.

Я вяло киваю. Гюндерсен уходит. Фредли ни на шаг не отстает от него.

Бриллиантик Сигурда пристроился в ямочке у меня под горлом. С тех пор как Сигурд подарил мне цепочку, я ношу ее каждый день. Ласкаю ее пальцами и сейчас. Мы с сестрой сидим на кухне. Анника нашла хлеб, отрезала кусок и намазала бутерброд. Положила его передо мной, а я смотрю на него и знаю, что, если и сумею откусить немножко, меня тут же стошнит.

— Ты говорила с Маргрете? — спрашивает она.

— Сигурд подарил мне эту цепочку на день рождения, три года назад.

— Я знаю, — говорит сестра.

— Мы тогда жили на Пилестреде. Он еще учился, денег у нас не было, и все-таки он ее купил.

— Угу.

Не очень-то ей это интересно; закрутилась в делах, наверное.

— В этом весь Сигурд, — говорю я. — Он решил, что цепочка мне нужнее, чем нам обоим — эти деньги, и ведь он прав. Часто так и бывает, что откладываешь-откладываешь, а оказывается, что нужно…

Я подыскиваю слова. Анника взглядывает в окно. Она напомнила мне врачей из телевизионной передачи про приемные больниц, куда привозят по «скорой»; в постоянной суматохе они пытаются сохранить контроль над ситуацией.

— Ну, не важно, — говорю я. — Главное, он копил деньги на потом, а взял и купил на них цепочку для меня. На день рождения.

— Я знаю, Сара, — говорит Анника, усаживается напротив меня и берет мои руки в свои. — Ты мне тогда сразу рассказала и потом много раз рассказывала… Нам, наверное, нужно сегодня съездить к Маргрете. Поедешь? Мне кажется, тебе лучше поехать.

— Ладно.

В ее руках я безвольна, как ветхое полотенце; я сделаю все, что она скажет. Хотя мне страшно не хочется встречаться с Маргрете (надо же, я что-то чувствую!) — как реагировать на ее горе, когда я и с собственным не могу совладать? — я поеду с Анникой, если та возьмет меня с собой. Я только рада, что кто-то решает за меня, что делать.

Когда умерла мама, Анника была мне опорой. Папа в полной прострации сидел в кабинете перед фотоальбомом и горой коробок из-под обуви — маминым архивом: в них она хранила наши пинетки, прядки наших волос, открытки, присланные друзьями из отпуска, листки с записанными на них номерами телефонов. «Что мне с этим делать?» — вздыхал он. Мне было семь лет. Одна подружка рассказала мне, что когда люди умирают, их съедают маленькие червячки, если, конечно, этих людей не сожгут; а когда пламя разгорится, покойники садятся. Я живо представляла себе все эти ужасы. Аннике было двенадцать. Она вместе с папой ходила в похоронное бюро. Это она предложила, чтобы на похоронах звучала «Песня Эллинор», которая нравилась маме; единственное, что сумел вспомнить папа, это что мама любила включать на полную громкость «Satisfaction» «Роллингов», собираясь в гости. Анника нашла мамину адресную книгу и позвонила ее друзьям, чтобы известить их о похоронах. Приготовила для нас траурную одежду. И сортировать содержимое семнадцати маминых обувных коробок пришлось тоже ей; все важное уместилось в четырех. Анника такое умеет. Когда умерла мама, папа погрузился в апатию. Нынешняя ситуация похожа на ту, и я, видимо, пошла в папу: так же апатична, так же беспомощна…