Олег Рой - Охота на охотника

Зато мурлыканье залихватской «Полным-полна моя коробушка» сопровождалось подергиванием кустистой брови и поджатым углом рта – это означало, что дед недоволен: не то собой, не то низкой сопротивляемостью пациента, не то неожиданной силой болезни, не то непонятными послеоперационными осложнениями.

Деда звали Илья Ренатович, и он стал Ренат Ильич. Отца у него не было. Мама, если он спрашивал, пожимала плечом, иногда бросая равнодушное «и так бывает», бабушка только губы поджимала.

Бабуля не работала ни дня в жизни. Дед в своей клинике очень уставал, и «о нем нужно было заботиться». Это «заботиться» было ничуть не легче какой-нибудь работы: Ренат никогда не видел, чтобы бабушка хотя бы просто сидела, хотя бы пять минут. То возилась на кухне – если дед напевал «Коробушку», уговорить его поесть было почти невозможно, но бабушка вечно изобретала что-нибудь «эдакое», и он все-таки ел – то стирала, то гладила, то шила. Она даже ботинки умела чинить! Хотя ботинки обычно носили на угол, где в маленькой будочке сидел усатый Исидор Гаврилыч. Иногда он «болел» (так со вздохом говорила бабушка, а Ренат, став постарше, узнал от соседей, что эта «болезнь» называется «запой»), и если ботинки или сандалии нужны были срочно, бабушка довольно споро чинила их сама, ловко орудуя кривыми «хирургическими» иглами. Мама ходила на какую-то непонятную службу, выбранную по принципу «поближе к дому». За такую же непонятную зарплату. Кормил всех дед.

Он умер прямо на операции. Точнее, едва ее окончив. Операция была длинная, сложная, и Ренат, стоя на кладбище, слышал то тут, то там шепотки: «Если б сразу, вполне спасли бы, а он держался, все сам сделал, сказал «шейте», отошел на два шага и упал. Валентина Федотовна когда подскочила, он уж мертвый был…» Валентиной Федотовной звали санитарку оперблока. На похоронах она долго смотрела на Рената и хмурилась, как будто не узнавала. Потом слабо покачала головой и пошла куда-то в сторону.

Он даже сразу не понял, что жизнь изменилась моментально и бесповоротно. Учеба (последний класс, борьба за «золотой» аттестат), первые в жизни свидания и прочие юношеские увлечения. Не было времени ощутить дедово отсутствие – тот и раньше почти не бывал дома. Раньше – почти, теперь – совсем. Бабушка по-прежнему хлопотала по дому, правда, «эдаких» блюд уже не изобретала, и время от времени застывала посреди коридора, словно пытаясь что-то припомнить. Им платили какую-то пенсию «по утрате кормильца», мать по-прежнему ходила на свою службу «поближе к дому». Чтобы хватало на жизнь, продавали дедовы книги и разные, как он называл, бебехи: малахитового дельфина в серебряной коронке – почетный знак какого-то там общества, платиновые запонки – подарок британских коллег, и прочее в этом роде.

«Золотого» аттестата не получилось, хотя четверок было всего три. Но поступать пришлось на общих основаниях. В медицинский, разумеется. У Рената ни на мгновение не возникало ни малейших сомнений на этот счет. Нельзя же усомниться в том, что при ходьбе мы переставляем ноги попеременно. Мы же не начинаем вдруг прыгать на одной ножке, тем более не переворачиваемся вниз головой, чтобы начать ходить на руках. Есть естественный порядок вещей. Волга впадает в Каспийское море, зимой холодно, рыбы живут в воде. Он поступает в медицинский.

На собеседовании справа от председателя комиссии сидела смуглая худая брюнетка в строгом синем костюме. Ренат узнал ее сразу: Алевтина Борисовна Митина, бывшая начмед, а теперь, наверное, уже главврач дедовской клиники, сто раз бывавшая у них дома. Но тут, чуть тронув узенькие очочки в тонкой черной оправе и приподняв идеально выведенную бровь, спросила, как у незнакомого: «Садыков? Не родственник профессору Садыкову?» И добавила через секунду, поджав узкие губы: «Покойному». Ренат тогда неопределенно мотнул головой. Почему-то ему стало стыдно. Как будто он вдруг оказался перед досточтимой комиссией… без штанов, к примеру. Никогда в жизни – ни до, ни после – ему не бывало так стыдно.

Именно в этот момент он впервые отчетливо осознал, что деда больше нет. Точнее, не так. Осознал, что дед всегда был его… тылом. Вроде и не делал ничего особенного, но само его существование означало: все надежно, все незыблемо. А теперь его нет. И о Ренате никто и никогда больше не позаботится. И не то чтобы ему требовалась какая-то там забота – молодому здоровому умному симпатичому парню! – но ощущать это было почти жутко.