Александр Пелевин - Покров-17

— По-о-мнит Вена, помнят Альпы и Дуна-а-ай!

Мы наткнулись на стол, запнулись о ноги друг друга и свалились, сметя со стола папку с бумагами. Кое-как поднялись, отряхнулись.

Дышать после этого вальса оказалось трудно. Не подростки уже.

Полковник рухнул без сил на стул, сразу налил еще водки всем троим.

Серега, увидев наше моральное падение, перестал играть и схватил стакан.

— Фуф… — полковник пытался отдышаться, но не мог. — Хорошо танцуешь.

— Ага, — ответил я.

Так, стоп, это я только что танцевал вальс с мужиком? Ладно. Хорошо. Постараюсь не вспоминать об этом.

— Хороший ты мужик, писатель, — сказал Каменев, хватаясь за стакан.

— И ты хороший, — сказал я, делая то же самое.

Снова выпили.

— Ты не думай, я не это… — продолжил он, не зная, что сказать дальше.

— И не думаю, — ответил я.

— Хорошую ты песню спел, Серега, — сказал Каменев. — Слушай, писатель, а вот книга твоя…

Он замолчал и пьяно задумался, глядя в пустой стакан.

Я взял бутылку и разлил всем водку.

— Да, — сказал полковник, будто очнувшись. — Я не буду спрашивать, откуда ты знаешь про мертвых святых.

Я не знал, что ответить.

Мертвые святые во сне красноармейца Селиванова. Откуда это в моей книге?

Я попытался вспомнить, когда и в каких обстоятельствах написал этот фрагмент, но голова не соображала.

— Не знаю, — сказал я.

Полковник без тоста опрокинул стакан. Мы с Серегой последовали его примеру.

Туман в голове, господи, какой сладкий пьяный туман, как же этого здесь не хватало.

— Но хрен с ними, — продолжил полковник. — А вот твой Селиванов. Он выживет? Я просто книгу не дочитал.

Красноармеец Селиванов.

Помню, как придумывал его. Этого юношу из интеллигентной ленинградской семьи, попавшего на войну. У него дома, в голодном осажденном городе, добрые родители и пес Альберт. И он пишет стихи в блокноте, стесняясь показывать их однополчанам. Молчит. Мало шутит. Не то что балагур Игнатюк и его друг Пантелеев…

— Извини, — сказал я. — Он погибнет в бою за Недельное. Его отделение спрячется от обстрела в разрушенном храме, и их расстреляет штурмовой отряд немцев. Погибнут все.

— Ну вот что ж так, — грустно сказал полковник. — Мне нравится твой Селиванов. Что-то в нем… живое. Хотя и понятно, что не было его никогда.

Полковник загрустил, непослушной рукой взял бутылку — водка в ней кончилась.

— Твою мать, — сказал он и открыл вторую.

Разлил по стаканам.

— А может, перепишешь книгу? — сказал он. — Пусть Селиванов твой выживет? А?

Я не понимал. Впрочем, мне вообще трудно было что-то понимать. Пьяная голова, пьяная, мать ее, голова.

— Не понял. Переписать? Но ведь книга уже вышла давно.

— Не знаю! — отрезал полковник. — Второе издание, или как у вас там? Пусть выживет. А? Пусть! Ты же писатель, ты творец, ты можешь! Пусть он еще и Берлин возьмет!.. Пусть на гармони играет у развалин Рейхстага! Пусть едет домой из Берлина, пусть к семье вернется, к своему псу Альберту, пусть живет еще свою долгую счастливую жизнь! Пусть будет живой.

Пожалуйста. А?.. Пусть переживет всё вот это. Срань всю эту нашу безбожную, этот наш стыд и срам, всё это жалкое бессовестное время. Стыдно, твою же мать, как же стыдно. Как представлю, что они смотрят нам в глаза…

И снова выпил.

Я взглянул на Серегу — он был пьянее всех, глаза его помутнели, он раскачивался на стуле и смотрел на нас отупевшим взглядом с ангельской улыбкой. Кажется, он уже не здесь.

Полуголая женщина с календаря на стене смотрела на нас и призывно улыбалась белыми зубами.

— Блин, бардак устроили… — сказал полковник и нагнулся за листами бумаги, которые мы опрокинули на пол в танце.

Поднял несколько листов, стал рассматривать их помутневшими глазами.

Вдруг, глядя на один из листов, замер и широко раскрыл глаза. Стал беззвучно шептать что-то губами, быстро пробегая зрачками по тексту.

— Что-то не так? — спросил я.

Полковник не ответил. Он читал документ.

— Б-быть не может, — сказал он ошалевшим голосом.

А потом взглянул на меня.

Мы смотрели друг другу в глаза и молчали.

— Да что такое? — нетерпеливо спросил я.

Даже Серега, кажется, очнулся и наблюдал за полковником непонимающим взглядом.

Каменев снова перечитал документ. Он читал его снова и снова, не веря в то, что видит.

Схватился рукой за щеку, замотал головой, будто пытался прогнать дикое наваждение.

— Быть не может, — повторил он.

И снова посмотрел на меня.