Валерий Бочков - Горгона

Я очнулась с тем же чувством ужаса и абсолютной растерянности. Нет, даже не растерянности — потерянности. Я не знала, как жить дальше: как встать с дивана, как пойти на кухню, как выйти во двор. А главное — зачем.

Было чувство, что я провалилась в какой-то зазор. В некую невидимую щель. Недаром меня с детства так пугали эти грохочущие межвагонные переходы, эти сцепки между тамбурами, с гремящим адом колёс, мельканием шпал и сиянием рельсов под самыми ногами.

Солнечная полоска доползла до стены и, сломавшись, высветила дверь буфета и полку с хрустальной посудой, которую мать выставляла лишь на праздники — четыре бокала для шампанского, водочный графин, стеклянная корзинка «баккара» и салатница, похожая на корыто. Выше стояли книги — макулатурный трёхтомник Пушкина в переплёте цвета запёкшейся крови, сборник Зощенко, некто Сомерсет Моэм (которого я отродясь не читала), растрепанный том рассказов О’Генри — этого я знала наизусть. Разумеется, «Дары волхвов», в конце рассказа мне всегда хотелось плакать. Я закрыла глаза, пытаясь вспомнить последнюю строчку, но вместо этого тут же увидела распахнутое настежь окно и пустой подоконник.

Звякнул входной замок. Хлопнула дверь. Мать прошла по коридору, тяжело бухнула что-то на пол. Сумку с продуктами, наверное. Весь архив привычных кухонных звуков — стеклянных, оловянных и прочих: блюдце и чашка, вода из крана. Мать, напевая что-то себе под нос, открыла холодильник, нервно задребезжали бутылки. Вот зашуршало-зашелестело, должно быть бумага. Холодильник проснулся и натужно затарахтел, мать захлопнула дверь.

Она беззвучно вошла. Кружка в руке, босая поступь по ковру. Остановилась надо мной, наклонно и укоризненно. Раньше я не замечала какие у неё толстые колени. Скучные крестьянские колени — мягкие и сытые.

Экзамены через две недели — сообщила мать равнодушно, без особой укоризны. Она всегда так начинает — кротко. Предложила чаю. Мне смертельно хотелось в туалет, я думала, что прямо сейчас обоссусь. Или у меня лопнет мочевой пузырь. Но я неподвижно лежала на боку, подсунув ладонь под щёку, и смотрела на толстые коленки матери.

— Ты уже передумала поступать? — спросила она безразлично.

И отхлебнула из кружки.

— Только учти, — тут в голосе появилась жёсткая нота, — денег от меня — больше ни рубля.

Я зажмурилась. У меня перед глазами стояло распахнутое настежь кухонное окно.

— И вообще я считаю, — настойчиво продолжила мать, — тебе нужно работать. И не только из-за денег. Хотя и это тоже. Поработаешь год или два. Жизнь понюхаешь, а потом и решишь куда поступать. И зачем. Да и нужно ли. Вот я в твои годы…

Она начала что-то врать, я уже не слушала. Я не могла понять, как она может вот так спокойно рассуждать, и не просто говорить, а болтать о ерунде — о каком-то институте, о работе. О деньгах. Ведь, там, на кухне, на проклятой кухне, там — распахнутое настежь окно. Там пустой подоконник, совершенно, абсолютно пустой… Как?

— Как? Как! — перебила её я. — Мама, как ты можешь? Ведь человек… человек…

До неё не сразу дошло, о чём я. Она удивилась, а после недовольным, почти рассерженным голосом, оборвала меня:

— Александра! Что ты несёшь? Какая трагедия, о чём ты! Ты знаешь, сколько у нас умирает в больнице людей? И каких! Знаешь? Вон в ту среду — Герой социалистического труда, учёный! А сейчас в реанимации у нас артист Коровин — да-да, тот самый! — и его шансы не очень велики… А тут — пьянчуга вывалился!

— Мама! Пожалуйста…

— Что — мама? Мне в милиции сообщили, капитан — конфиденциально, от него и жена ушла, и дочку забрала. Да-да, вот так!

— Мама!

— И вообще он чуть ли не дезертировать собирался. Приехал на медкомиссию…

— Мама! — я зажала ладонями уши. — Прошу тебя… не надо… прошу…

У меня не было ни слов, ни сил что-то объяснить ей. Как растолковать самому близкому человеку на свете вещи элементарные и очевидные? Если этот человек сам не видит и не понимает — не чувствует — как?

— Он вполне мог что-нибудь украсть… — мать понюхала кончики своих пальцев, сморщилась, понюхала снова. — Украсть. Или поджечь квартиру. Или тебя изнасиловать. Знаешь, сколько придурков там ходит!

Я уже не возражала. Я впала в какой-то транс — во мне росло ощущение, что меня кто-то загипнотизировал. И теперь этот кто-то показывают абсурдные сцены. На моих глазах происходит превращение: самый родной человек трансформируется в чужака. Не просто в незнакомца, а чуть ли не во врага. Мне даже показалось, что кожа на её лице стала другой — бледной и какой-то гладкой. Как пластмасса. И даже тошнотворный запах её «Мажи Нуар» не убеждал, что это моя мать.