Донато Карризи - Дом голосов

— Пройдите сеанс гипноза, — продолжала она как ни в чем не бывало. — Гипноз — путь, открытый в неведомое. Одни хотят его пройти, другие уклоняются, не зная, что или кто ждет их там, внизу, и страшась этой неизвестности.

Джербер собирался уже сказать, что с него довольно этой клоунады, но Ханна снова перебила его:

— Чего ваши пациенты боятся больше всего?

— Что не сумеют проснуться, — ответил он, сам не зная, зачем продолжает игру.

— И как мы их успокаиваем?

— Говорим, что сумеют сделать это в любой момент, все зависит только от них. — Этому Джербера научил синьор Б.

— Вы когда-нибудь подвергались гипнозу? — спросила женщина, окончательно выбив его из колеи.

Джербер разозлился:

— При чем здесь это?

— Улестителя детей никогда не убаюкивали в детстве? — поддела его Ханна.

Тут Пьетро Джерберу показалось, будто в телефоне звучит, искаженная расстоянием, мелодия со старой пластинки «Простые радости». Он сдался.

— В мой девятый день рождения отец провел со мной сеанс.

— Зачем он это сделал? — невозмутимо осведомилась Уолкер.

— То был подарок.

Я не могу тебе это объяснить, Пьетро, это слишком сложно. Но однажды ты сам поймешь, обещаю.

— Отец уложил меня в лесу и сам лег рядом: мы тихо лежали бок о бок, любуясь небом в белых облачках и блестящих звездочках.

Возможно, ты когда-нибудь меня за это возненавидишь, однако надеюсь, что нет, — сказал отец. — Дело в том, что мы с тобой одни на свете, а я не смогу жить вечно. Прости, что выбрал такой способ, но иначе у меня не хватило бы духу. И потом, так будет правильно.

— Каким было тайное число вашего отца? — вдруг спросила Ханна Холл.

Пьетро заколебался.

— Смелей, доктор Джербер: пришло время назвать его, иначе вы никогда не узнаете, какой подарок припас для вас отец.

У гипнотизера больше не было сил.

— Когда отец говорил с вами, взгляд его был уже направлен в другие пределы: то число — из потустороннего мира, — настаивала Ханна.

Джерберу пришлось заново пережить ту сцену. Синьор Балу что-то шептал, но из-за кислородной маски было не понять, что именно. Тогда он приблизился, и отец с усилием повторил то, что сказал. Откровение тяжелым камнем легло на сердце молодого Джербера. Не веря своим ушам, потрясенный, Пьетро отстранился от умирающего отца. Он и вообразить не мог, что тот выберет именно такой момент, чтобы доверить столь ужасную тайну. Это ему показалось нелепым, неуважительным. Это ему показалось жестоким. В момент последнего прощания не сожаление увидел Пьетро в глазах синьора Балу , но облегчение. Облегчение безжалостное, эгоистичное. Отец — самый кроткий из всех известных ему людей — избавился от своего секрета. Теперь эта тайна досталась Пьетро.

— Какое это число? — не отставала Ханна Холл. — Скажите, и узнаете правду… Скажите, и освободитесь…

Пьетро Джербер задрожал, заплакал. Закрыл глаза и произнес еле слышно:

— Десять…

— Хорошо, — похвалила его Ханна. — Теперь продолжайте: что идет после десяти?

— …девять…

— Превосходно, доктор Джербер, превосходно.

— …восемь, семь, шесть…

— Я вами горжусь.

— …два, один .

Песенка перестала звучать, и тишина была дарована, будто в награду. Чары рассеялись, и всплыла правда, которую отец спрятал в его памяти за время того единственного сеанса гипноза.

Подарок.

— Моя мать заболела еще до того, как я родился. — Он припомнил старые фотографии из семейного альбома: на ее лице уже были заметны следы недуга. — Перед тем как умереть, она хотела заиметь ребенка. Поскольку сама она родить не могла, из-за лечения, которому подвергалась, отец удовлетворил ее желание другим путем.

Внезапно Пьетро Джербер вспомнил все.

Ночь двадцать второго октября выдалась бурной.

Теперь я там.

Обитатели Сан-Сальви в грозу ведут себя беспокойнее обычного, санитары из сил выбиваются, чтобы как-то их сдержать. Многие прячутся, объятые ужасом, но большинство носится по корпусам, выкрикивая нечто невразумительное: они, кажется, притягивают к себе электричество, которым пропитан воздух. И каждый раз, когда над парком, окружающим больницу, сверкает молния, вопли безумцев звучат в унисон, будто приветствие богу тьмы от его верных поклонников.

Около одиннадцати вечера Мари лежит на койке в палате. Пытается заснуть, положив на голову подушку, чтобы не слышать поднятого сумасшедшими гвалта, который сливается с громовыми раскатами. И в этот момент чувствует первые схватки. Они приходят одна за другой, мощные, неожиданные, словно разряды, рвущие небо на части. Она зовет своего Томмазо, хотя и знает, что тот не сможет ей помочь: чужие, те, кто не верит в их любовь, разлучили их.