Алексей Жарков - Избранные. Тёмное фэнтези и хоррор

Вот уже различаю номер…

вот – водителя и пассажиров…

вот – трепещущее тельце стрекозы в решетке радиатора

– радужные переломанные крылья…

Меня обдувает горячим потоком. Зажмуриваюсь…

Все тот же рэп – за спиной. Что?!!

Что произошло? Машина вильнула в сторону? Музыка отдаляется, глохнет в полуденном мареве. И снова – только кузнечики. Плачу от бессилья, ярости – без слез, их нет. Люди, вы что? Вы – люди? Промчались мимо, балдея, будто я – не человек – лепешка коровья. Мир сгнил, если можно бросить человека подыхать на трассе… вот так. Просто объехав, чтоб не мыть потом машину от ошметков… ошметков меня?

Не ве-рю. Не верю, чтобы все – мимо! Будут еще машины, будут! Надо только дождаться. Кто-нибудь остановится. Опускаюсь на дорогу, прямо на разделительную. Я врасту в этот асфальт, я пущу корни и птицы будут вить гнезда у меня на плечах. Гнезда будут похожи на лохматые эполеты. Генерал семидесятого километра. Но я дождусь. Шепчу это через трещины на губах, будто молитву – дождусь, дождусь, до-ж-д… Дождя бы… Ну, не может живой человек в одночасье стать лишним для всех!

«Та-дам» сигнала падает тяжелой каплей. Нет, я не лишний! Милая моя…

«Все, не буду больше, не должна это писать… Перестать с тобой все время разговаривать, я с ума схожу! Уже девять дней, поминки вечером. Мама твоя так постарела, Сереж… А того урода, что тебя сбил и бросил, не нашли. Говорят, след от протектора широкий – большая машина. Надо отпустить, надо как-то жить. Ты мертв. А у меня ладони до сих пор холодные от твоих пальцев, я их так сжимала на кладбище. Наверное, согреть хотела… не помню. Люблю тебя, Рыжик мой».

Порыв ветра ударил в лицо. Воздух. Застрял. В гортани…

Звуки выцвели и даже ярость солнечного света – словно сквозь фильтры.

Земля качается, прогибается чашей, кажется, выплеснет меня. Или я качаюсь? Бросаю взгляд, как якорь – цепляюсь им за давно известное, привычное, чтоб не смыло. Руки мои… Пристально гляжу в собственные ладони, будто там кто-то умный оставил мне записку, объяснил в ней, что же, черт возьми, происходит! Надо только суметь прочесть все эти черточки, кресты, линии… Линия жизни. Мама говорила, длиннее не бывает.

Знаки на ладони тускнеют, плывут. Память – будто включили! – запоздало прокручивает последние кадры хроники: мощная волна горячего воздуха от проходящего КАМАЗа, овраг… железная арматурина – сквозь легкие… на губах пузырится что-то… небо перед глазами – белое. Я вдруг разом поверил.

Я не лишний, я…

Но ты звала, тянула к себе. Сквозь жар, небытие, сквозь гигабайты мертвого моего профиля. Это мука такая…

Пью налетевший ветер – не могу им напиться.

Одноклассники, Фейсбуки, Вконтакты… Не стучите в мертвые аккаунты! Дайте уйти, не пишите! Забудьте… пожалуйста. Этот полдень вечный, солнце – ненавижу его! Воздух над дорогой дрожит, идет волной, совсем близко. И где-то, в глубине этого «окна» – фигуры в белом, те самые. Встречают? У ног их дышит влажная трава. Мне надо… туда. Не пишите!

Бросаю телефон на дорогу.

Еще шаг…

«Та-там!»

1

Мэр, что так таинственно исчез пару недель назад, появился на улицах города с головы до ног измазанный в дерьме. Он шёл, шатаясь, что-то бубнил себе под нос и привычно поправлял жидкие волосы на лысеющем лбу. Люди узнавали его, удивлённо смеялись и шли следом.

– А я всегда говорил, что как человек он дерьмо!

– Мама, смотри, человек-какашка!

– Боже, Боже, что же это такое творится?

Наперебой кричали разные голоса, которых становилось всё больше.

Мэр замер на центральной площади, возле длинной деревянной сцены с виселицами и гильотинами, и упал на колени. Люди обступили его со всех сторон. Воздух заполнился гулом, как на воскресном рынке в разгар дня. Высокие детские голоса время от времени выпрыгивали из монотонного гомона.

Мэр заткнул уши руками и начал кивать головой, словно в такт музыке. Лицо его было сосредоточенным и серьёзным.

Рассеялась утренняя прохлада и слепящие лучи майского солнца устремились к отполированной тысячами шагов дорожной плитке. Атмосфера становилась праздничной – никто не любил мэра, и всеобщее злорадство соединяло людей в одно огромное бесформенное существо, которое сейчас торжествовало и радовалось беде врага. Полицейские в строгой чёрной форме протискивались в тело этого существа, выслушивая насмешки и оскорбления.