Родриго Кортес - Садовник

А вот для Долорес опасности, казалось, даже не существовало. Едва проснувшись и позавтракав, она тащила Мигеля в сад и часами водила по «своей», как она выражалась, части сада, шумно высмеивая его полицейские страхи, громко призывая Себастьяна показаться и определенно получая наслаждение от затяжного заочного противостояния этих двух странных и одновременно таких милых мужчин.

Мигель крепился и наблюдал, а потом стал замечать в любимой части сада сеньориты Долорес явные следы присутствия садовника, и с ним произошел нервный срыв, от которого по всей коже пошли малиновые, свербящие пятна.

Понятно, что Долорес в очередной раз его высмеяла, но следы были не просто явными; они были демонстративными. Так, в течение одной ночи садовник пустил по голубому фиалковому полю, возле которого они сидели накануне, неровный ряд алых, похожих на капли крови дамасских роз. А на следующие сутки, также в течение одной ночи, сдвинул бегущую в зарослях миндаля тропу на полметра вправо, отчего ее изгиб стал чрезмерным и совершенно лишил Мигеля возможности видеть дальше пяти-шести метров. Он буквально нависал над соперником, лишая его всякой уверенности даже в самом ближайшем будущем.

Мигель еще раз потребовал от Долорес благоразумия, еще раз получил резкий отказ и окончательно решил, что так дальше продолжаться не может.

В самом конце августа Себастьян окончательно решил, что так дальше продолжаться не может. Две недели подряд он старательно пытался восстановить понимание между садом и Долорес, но она — главный его цветок — уходила все дальше и дальше. Да, она пока еще не решалась покинуть родительский дом, но Себастьян всегда неплохо разбирался в лицах и уже видел, что Долорес меняется — стремительно и неотвратимо.

Еще пару недель назад она готова была часами сидеть возле фиалкового ручья, уставясь прекрасными печальными глазами в пространство перед собой, — практически готовая в любой миг слиться с придуманным и воплощенным специально для нее Эдемом. Но появился этот однорукий полицейский, и ее взгляд начал туманиться совсем иными грезами, смех стал игрив и призывен, а поступки — непредсказуемыми.

Тысячи и тысячи раз Себастьян видел то же самое в своем саду: стоит на неделю оставить росток без внимания, как он тут же начинает жить своей собственной жизнью, вопреки самым изощренным и дальновидным планам своего садовника.

И тогда Себастьян стал готовиться. Как и всякий садовник, он знал, что надо делать с яблоней, перепутавшей времена года и решившей зацвести в октябре.

Два дня он потратил только на то, чтобы выбрать нужное место в саду, и в конце концов остановился на выпирающей бугром веселенькой мавританской лужайке неподалеку от ручья и сбегающей вслед за ним по камням фиалковой россыпи. Полдня старательно, никуда не торопясь, он копал посадочную лунку, а потом долго и любовно полировал ее стенки кривым садовым ножом. И когда работа была практически закончена, вдруг осознал, что и рай, и ад — просто разные формы долгого вселенского сна.

Да, жизнь стремится к смерти, как лето стремится к зиме, но это вовсе не означает, что зима никогда не закончится. И бог, этот великий садовник, просто соберет свои семена — и плевелы, и зерна — в житницы, чтобы бережно сохранить их до следующей весны.

Эта догадка потрясла его до основания. С трудом дождавшись, когда бродящий вокруг дома с винтовкой наперевес полицейский в очередной раз скроется за углом, Себастьян быстро пробежал во флигель, нашел господскую Библию с гравюрами, еще раз внимательно ее просмотрел и зашелся от восторга.

Все было так. И Страшный суд уже вовсе не выглядел таким уж страшным, ибо что такое Страшный суд, как не сортировка семян по их весу и значению? И что такое Ад с его бесчисленными кругами, и Чистилище, и множество Райских небесных сфер — как не бескрайние закрома для объятых сном человеческих семян?

Только теперь он понял, что значит попрать смертию смерть.

Когда к вечеру на западе раскатисто громыхнуло и с неба упали первые капли дождя, Мигель решил, что должен наконец внести в их отношения ясность. Да, он понимал, что Долорес чувствует к нему то же самое, но, бог мой, как все было сложно!

Ей — девятнадцать, ему — тридцать четыре. Она молода и красива, он безрук и не слишком здоров. Она — единственная наследница всех земель семьи Эсперанса, а он — сын шахтера, потратившего все свои сбережения на то, чтобы сын выучился и стал человеком иного сорта.