Родриго Кортес - Толмач

– Великое небо! – пробормотал капитан и вдруг отчетливо вспомнил показания арестантов о том, что монгол оборачивался женщиной, и тут же – как он вроде бы превращался в волка… – Ты! – мгновенно охрипшим от волнения голосом выдавил начальник тюрьмы и ткнул пальцем в Курбана. – Подойди сюда!

Тот медленно тронулся, прошел полтора десятка шагов и замер, а капитан зачарованно смотрел на то место, где обязательно должно было хоть что-нибудь быть, и не знал, что сказать. Нет, он был образованным человеком и не верил в эти сказки о перемене пола и оборотнях. Скорее уж сами арестанты опять передрались между собой за право уложить на свою подстилку эту полуженщину-полумужчину. И все равно капитану было не по себе.

– Кто это тебе все отрезал? – наконец-то сумел произнести он. – Или ты и родился таким?

Монгол глянул куда-то поверх его головы и болезненно скривился.

– Что с тобой, Мечит? Чем я тебе не угодил?

– Я тебя спрашиваю, что это такое?! – рассвирепел капитан.

Монгол перевел на него тревожный, блуждающий взгляд.

– Это божественная Мечит, ваше превосходительство. Ей плохо. Очень плохо… А я не знаю почему.

Капитан стиснул зубы, поднял руку для удара и тут же понял, что у этого монгола наверняка не все в порядке с головой. Да и имперский агент Кан Ся многократно говорил ему об особой важности этого преступника. И тогда капитан вздохнул, неловко опустил руку и повернулся к дежурному офицеру.

– Отправьте его в изолятор и вызовите врача. Пусть осмотрит этого… евнуха.

– А остальные?

Капитан обвел взглядом замерших у стены голых преступников и равнодушно махнул рукой.

– Пусть постоят. Меньше покрывать друг друга будут.

Мечит окончательно исчезла ровно в тот момент, когда Курбан переступил порог изолятора. Он судорожно огляделся в поисках ее сморщенного черного лица и обомлел. Из отделяющей изолятор от соседней камеры кирпичной стены выступала массивная каменная морда морского дракона Mapмара.

– Великая Мать! – охнул Курбан и подошел ближе.

Это была очень старая, определенно сделанная еще до падения Уч-Курбустана работа. Более того, едва Курбан коснулся толстой, по-собачьи раздвоенной верхней губы дракона, стало ясно – это не светское изображение. Он вспомнил, как выглядела его первая камера, мысленно осмотрел квадратный двор тюрьмы, и по его лбу сбежала крупная капля холодного пота.

Сомнений не оставалось: тюрьма стояла на месте храма Великого Морского Дракона, последних защитников и жрецов которого воины Ахура-Мазды сбросили в море еще до основания Уч-Курбустана.

– Так вот почему бедной Мечит было так плохо… – всхлипнул Курбан, и по всему его телу тут же пронесся ледяной вихрь ужаса. – Великая Мать! А кому же я принес жертву?! Кого я пробудил к жизни?!! Дракон посмотрел на него яростными и живыми, как тысячи лет назад, глазами и ничего не сказал.

В этот день новый губернатор Шаньдуна генерал Юань Шикай поднес императрице Цыси необычный подарок – выполненного в очень старой манере золотого дракона размером с крупную кошку и с яростными, на удивление живыми и выразительными глазами из зеленого нефрита.

– Откуда это? – искренне поразилась она.

– Откуда взялся этот подарок, Юань Шикай? – продублировал евнух Милостивую и Лучезарную.

– Из монастыря, Ваше Величество, – не смея поднять глаз, ответил генерал. – Я выполнил ваш приказ: монахи уничтожены или изгнаны по всей доверенной вашему недостойному рабу провинции.

– Все? – не поверила Цыси.

– Все, Ваше Величество, – еще ниже склонился губернатор. – Они такие древние реликвии, пока живы, не отдают…

Цыси хмыкнула, захотела сказать генералу что-нибудь приятное и… не смогла. Язык словно прирос к небу, а в сердце ничего, кроме боли и горечи, она почему-то не ощущала.

Императрица нервно моргнула, и один из евнухов тут же раскурил и подал ей послеобеденную трубку с опием.

– Так эта вещь из древних времен? – жадно затянувшись, поинтересовалась она.

– Да, Ваше Величество, – недоумевая, почему его еще не наградили, произнес губернатор. – Говорят, этот дракон самый древний во всей Поднебесной…

Настроение у Цыси окончательно испортилось.

Она зло отшвырнула трубку, встала со своего сандалового трона и, не обращая внимания ни на евнухов, ни на уткнувшегося лицом в пол генерала, вышла из зала. Тронула черный, сморщенный и по-зимнему мокрый ствол вишни и почувствовала, что ее тошнит.