Родриго Кортес - Толмач

И стоящий в карауле сержант Ли старательно делал вид, что ничего не слышит. А потом Кан Ся снова вернулся в камеру и только тогда понял, как он боится, что письмо не успеет дойти. Пожалуй, любой хунгуз, идущий на казнь с гордо поднятой головой, был в этот момент счастливее его – просто потому, что ни на что не надеялся.

С той самой поры, как он договорился с хунгузами, Курбана зауважали настолько, что даже приглашали в числе первых к котлу! И только Бухэ-Нойон что ни день становился все жестче и требовательнее к своему шаману, и даже днем, куда бы Курбан ни посмотрел, он везде видел то клочок огненной шерсти, то старый, присыпанный снегом рогатый бычий череп. А потом приходила ночь, и шаман целиком попадал под власть первого помощника владыки преисподней.

Человек-Бык постоянно чего-то требовал – то исполнения особого обряда в честь своей матушки, то воздания вовсе не положенных ему по родовой принадлежности почестей. И чем большего он жаждал, тем сумбурнее и невнятнее становились его требования. Как следствие, тем хуже Курбан его понимал и тем раздражительнее и настойчивее становилось божество.

Курбан терпел, сколько мог, – отделиться от идущего по безлюдной снежной пустыне отряда для полноценного общения с Бухэ-Нойоном было немыслимо. Но однажды, когда налетел настоящий, редкий в этих местах буран и экспедиция более полутора суток была вынуждена выжидать, спрятавшись от снега и пронизывающего ветра в брошенной фанзе, шаман решился выяснить все и до конца.

Он оставил жмущийся к огню отряд и ушел в пустой, без крыши и ворот, наполовину занесенный снегом сарай; стылыми руками вытащил из мешка все необходимые травы и порошки и составил специальную, для особых случаев смесь.

Бабушка предупреждала его, что прибегать к этой смеси без крайней нужды не стоит просто потому, что действие ее непредсказуемо и можно запросто перейти в царство Эрлик-хана до срока, но он уже настолько устал, что порой даже не понимал, жив он или мертв.

Курбан тщательно набил смесью трубку, секунду поколебался, а затем восславил Великую Мать и жадно затянулся.

Видения хлынули сразу единым, все сметающим потоком. Какие-то безоружные люди тысячами и тысячами шли на верную смерть; какие-то корабли наперегонки рвались куда-то за край земли, тщась добыть то ли славу, то ли погибель. А потом он увидел мириады железных птиц, с ревом пикирующих прямо на него с небосвода, и сердце Курбана прыгнуло и замерло.

Он повалился лицом в снег, успев подумать только одно: произошла какая-то ошибка и он не может уходить вниз, к Эрлику, вот так, даже не узнав своего предназначения, и тут руки его дрогнули и уперлись в обледенелую землю – сами по себе.

Курбан изумился. Нет, ему частенько приходилось наблюдать, как его конечности двигаются помимо его воли, но он еще никогда не видел, чтобы они действовали так осмысленно! Курбан растерянно перевел взгляд на живущие своей собственной жизнью руки и обмер. Из его рукавов торчали покрытые густой красновато-рыжей шерстью мощные руки Бухэ-Нойона.

Он хотел по привычке, прогоняя ненужное наваждение, тряхнуть головой, и не сумел. Хуже того, тело – опять-таки само по себе – поднялось и вразвалку, тяжело дыша, так, словно весило вчетверо, а то и впятеро больше, прямо по сугробам отправилось к занятой русскими фанзе.

Дальнейшее Курбан запомнил смутно, невнятными, лишенными взаимосвязи обрывками: чье-то удивленное бледное лицо, беззащитное горло, зажатый тяжелой мохнатой ручищей рот и кровь, очень много крови. А потом вдруг его сознание прояснилось, и Курбан с удивлением увидел, что сидит на том же самом месте, а его окровавленная, но самого обычного размера пятерня по-хозяйски накрывает священную карту – как раз там, где были нарисованы несколько странных, хищных, продолговатых пароходов.

Весть о том, что русская эскадра контр-адмирала Дубасова уже собралась на рейде, привела китайский императорский двор в состояние праздничной эйфории. Радостные евнухи встречали во Дворце Гуманности и Долголетия приглашенных поздравить императрицу с этой дипломатической победой, гостей и придворных. Те, в свою очередь, трижды преклоняли колени перед Старой Буддой, отвешивали по девять земных поклонов, принимали у евнухов искусно выточенные из нефрита жуи, а затем с таким же патриотическим воодушевлением вручали фаллические символы долголетия и счастья императрице – естественно, не лично, а через главного евнуха.