Джеймс Сигел - Сошедший с рельсов

К тому времени, как троица собралась в комнате, мне удалось немного распустить узел ремня, стягивающего руки.

– Пора ко сну, – ухмыльнулся Васкес.

Нет, это не правда, что вся жизнь проносится перед глазами человека в последние секунды перед смертью. Я увидел лишь крохотный эпизод.

Мне было семь лет, и меня повезли на море.

Я беззаботно играл на отмели и не заметил, как накатила коварная волна. Когда меня выловили из воды, я был багрово-синим. Меня откачал молодой спасатель.

С тех пор я только так представлял свою смерть – в легкие не поступает воздух.

Я успел как следует вдохнуть, прежде чем Васкес накрыл меня подушкой.

В детстве мы играли в «Не дышать». После того случая на пляже я самозабвенно предавался этой игре: мне казалось, наступит день, и мое умение долго не дышать меня выручит.

Я научился задерживать дыхание на три, даже на четыре минуты.

Ну, вперед.

Подушка пропахла потом и пылью. Я заработал руками, избавляясь от ремня.

Напрягал запястья и расслаблял, напрягал и расслаблял, напрягал и расслаблял.

Что-то вроде физического упражнения, правда, чрезвычайно болезненного: кромки ремня врезались в кожу, словно лезвия бритв.

Дело шло медленно. Я слышал, как кто-то прошелся по комнате. Скрипнула кровать. Закашлялась Лусинда. Заиграло радио.

Васкес давил на подушку. А я не мог освободить руки. Я старался, но ничего не получалось. У меня заболело в груди.

«Ни за что на свете. Не выйдет. Прекрати!»

Легкие ожгло огнем. Я перестал ощущать кисти.

Но вот ремень начал подаваться.

Мало-помалу.

И это было замечательно.

Я продолжал вытягивать кисти из кожаной петли.

Вот они уже на три четверти свободны. Еще усилие. Только одно усилие. В плену остались лишь костяшки пальцев.

Но они-то и застряли.

Последний рывок. «Ну пожалуйста!» Решительный рывок за всех. Я должен освободиться. Ради Анны. Ради Дианы.

Ну же!

Я тянул, тянул, тянул…

Одна рука на воле.

Я умирал.

Левая рука – та, что ближе к кровати.

Я умирал.

– Ну, все, – сказал Васкес.

– Проверь, – отозвался Декстер.

Я стал лихорадочно шарить под кроватью. Легкие разрывались. Поводил рукой туда, сюда. Где же он?

Я нащупал пистолет.

Что? Что происходит?

Я выдернул пистолет из-под кровати.

И в тот самый момент, когда казалось, жизнь спасена, я умер.

Толстяк Томми оказался прав.

Мне по почте прислали уведомление:

«Уважаемый мистер Уиддоуз! Настоящим извещаем, что бюджет штата не позволяет далее осуществлять образование взрослых заключенных в государственных тюрьмах. Занятия прекратятся с первого числа следующего месяца, о чем вам сообщат официально».

Это означало, что у меня осталось два занятия.

Всего два.

Сотрудники воспитательной службы сторонились меня, словно чумного. Неужели опасность получить коленкой под зад может передаваться при общении? Когда я заскочил к ним в столовку выпить кофе, они шарахнулись от меня быстрее, чем раньше. Тогда их гнало то, чем я занимался. Теперь они не хотели знаться со мной, потому что я потерял работу.

Я проглотил кофе в углу так называемого музея.

Музей был основан надзирателем-воспитателем, имени которого никто уже не помнил, и включал бессистемную коллекцию конфискованного у заключенных оружия: заточки, пики, шпильки, лезвия – все, что зеки величали перьями. Оружие делалось из подручного материала – матрасных пружин, пустых ручек, украденных отверток. Но попадались штуковины и посерьезнее: например, невесть чем соединенные и тайно вынесенные из механической мастерской железки, они действовали, как катапульты, поражая близкую цель изрядным снарядом.

Коллекция расширялась после очередного шмона.

Я смотрел на жестокие орудия смерти до тех пор, пока тишина в помещении не становилась нестерпимой. Или пока не наступало время идти на занятие.

В зависимости от того, что подходило первым.

Автор действовал с монотонной занудностью.

На каждом занятии я находил на столе очередной кусок текста.

И всякий раз во мне возникала боль – ведь это была моя собственная история. Медленно-мучительное осуждение Чарлза Шайна. Я не сомневался, что пытка и была истинной целью автора.

Но не только пытка. В конце девятнадцатой главы появилась фраза:

«Пора бы нам повидаться, как считаешь?»

Написано бурыми чернилами. Только это были вовсе не чернила, а кровь – чтобы меня напугать.