Мо Хайдер - Токио

Все, во что я верил, обрушилось. Там, где когда-то было мое сердце, зияет дыра, и рана гниет, словно тело ребенка у фабрики. Все, о чем могу сейчас думать, это цена, в которую обошлась оккупация. Она означает конец того Китая, который я до сих пор не ценил. Это — смерть всех верований, конец диалектов, храмов, лунных пряников осенью note 82и бакланов, ловящих рыбу у прибрежных скал. Это — смерть прекрасных мостов, перекинутых через пруды с лотосами, желтого камня, отражающегося в тихой вечерней воде. Мы с Шуджин — последние звенья цепи. Мы стоим на краю пропасти и удерживаем Китай от падения в.бездну. Иногда я вздрагиваю, словно от внезапного пробуждения. Мне мерещится, что я падаю, а вместе со мной — весь Китай, с его долинами, горами, пустынями, древними гробницами, праздником Фонарей note 83, с пагодами, белыми дельфинами на Янцзы и храмом Неба note 84, — все падает вместе со мной.

Не прошло и десяти минут с тех пор, как старина Лю покинул наш дом, и я не успел объявить Шуджин, что мы уезжаем, а где-то по соседству раздался страшный грохот мотоциклетного двигателя.

Я вышел в прихожую, схватил металлический прут, встал за ширмой, расставив ноги и подняв над головой прут. Шуджин встала рядом со мной. Ее лицо выражало молчаливый вопрос. Мы застыли в этом положении: я дрожащими руками держал прут, а Шуджин смотрела мне в глаза. В переулке по-прежнему ревел двигатель. Шум все возрастал, пока нам не показалось, что гремит у нас в голове. Когда я решил, что мотоциклист въедет прямо в дом, мотор зачихал и постепенно затих.

Мы с Шуджин смотрели друг на друга. Звук удалялся в южном направлении, пока совсем все не стихло. Тишина теперь нарушалась лишь нашим взволнованным дыханием.

— Что? — одними губами проговорила Шуджин. — Что это было?

— Тсс. — Я сделал упреждающий жест. — Отойди.

Я зашел за ширму, приложил ухо к забаррикадированной входной двери. Шума двигателя больше не было, зато слышалось слабое потрескивание: это горел огонь. Янь-ван вершит свои дьявольские дела, подумал я. Где-то неподалеку горит дом.

— Подожди здесь. Не подходи к двери.

Я через две ступеньки взлетел на второй этаж, не выпуская из руки железный прут. В комнате оторвал деревянную половицу и выглянул в переулок. Небо над противоположными домами окрасилось в красный цвет. В небо взлетали языки пламени высотою в тридцать футов. Летели вниз хлопья сажи, словно черные мотыльки. Янь-ван, должно быть, очень близко подошел к нашему дому.

— Что это? — спросила Шуджин. Она поднялась по лестнице и встала позади меня. Глаза ее были широко открыты. — Что происходит?

— Не знаю, — ответил я, устремив взгляд на падающий снег. Снежинки чернила жирная сажа. Я снова почувствовал тот самый запах. Запах жареного мяса. Он преследовал меня несколько дней. Мы набили наши желудки гречишными лепешками, но в еде не было белков, и мне по-прежнему хотелось мяса. Я вдохнул запах, рот наполнился слюной. В этот раз он ощущался особенно сильно, наполнил наш дом, перекрывая дым сгоревшего дерева.

— Не понимаю, — пробормотал я. — Разве это возможно?

— Что? — не поняла Шуджин.

— Кто-то готовит. — Я повернулся к ней. — Как это может быть? В округе никого не осталось, даже у Лю нет больше мяса…

Слова застряли у меня в глотке. Черный дым висел над переулком, в котором находился дом Лю. Я замер, не в силах говорить, двигаться, не решаясь дышать. В мою душу закралось страшное подозрение.

Когда вечером я приехала в клуб, то увидела, что стеклянный лифт находится не внизу, а на уровне пятидесятого этажа. Постояла немного, дожидаясь, когда он спустится вниз. Прошло довольно много времени, прежде чем я заметила приклеенную к стене записку на листе бумаги формата А4.

«Некоторые любят погорячее» открыто!!!

Мы ждем вас!!! Позвоните по этому номеру,

и вас впустят

Я подошла к стоявшей напротив телефонной будке и набрала номер. Дожидаясь ответа, смотрела на клуб, на снежинки, падающие на выставленную ногу Мэрилин. Снег собирался в маленький сугроб, пока десятое раскачивание качелей не стряхивало его, и снег летел вниз, подсвеченный неоновыми огнями. Мне представились играющие дети и снег, летящий из-под полозьев Санта-Клауса.

— Моей-носи!

— Кто говорит?

— Мама Строберри.

— А я с кем говорю? Грей-сан?

— Да.

Строберри посылает за тобой лифт.

Я вышла на пятидесятом этаже. Девушка, дежурившая в приемной, казалась веселой, но стоило мне войти в алюминиевые двери, как я почувствовала: что-то неладно. Отопление было очень слабым, и несколько девушек, сидевших возле столов, мерзли в открытых платьях. Страдали на холоде и цветы, от налитой в вазы воды дурно пахло. Лица у посетителей были невеселые, и Строберри сгорбившись сидела у стола. На ней была шубка из белого меха длиною до щиколоток, возле локтя стояла бутылка текилы. Строберри рассеянно смотрела на список с именами девушек. Под маленькими очками в стиле пятидесятых годов была заметна размазанная тушь. Казалось, она изрядно пьяна.