Глеб Соколов - Дело Томмазо Кампанелла

Жора-Людоед, прятавшийся за портьерой, побледнел еще сильнее. На лбу его появилась испарина.

В этот момент как раз проходивший рядом кривой азербайджанец – хозяин этой шашлычной – остановился за спиной странного гостя и принялся слушать.

– Я стояла перед входом в большой и светлый ресторан. Конечно, старухи не шастают по ночам в рестораны, но я же все-таки не обыкновенная старуха. Я – Юнникова! В прошлом известная режиссерша! И к тому же я вспомнила, что в этом ресторане хорошо знают моего племянника – великого актера Лассаля, – говорил хориновец, изображавший старуху Юнникову.

На этом месте кривой азербайджанец еще более поразился и даже покачал головой… Хориновец по-прежнему не замечал его:

– Он часто захаживает сюда, мой племянник… Я зашла в ресторан – в этот вечер я собиралась идти на премьеру «Маскарада» Лермонтова с моим племянником в главной роли, поэтому на мне было вечернее платье, и мой наряд вполне позволял мне зайти в ресторан, меня проводили за столик, и вот сейчас я сижу здесь, в этом шикарном и ярко освещенном ресторане и обдумываю, какой заказ мне сделать… Немного опишу для вас то место, в котором я сейчас нахожусь… Кстати, здесь есть парочка персонажей для нашей пьесы!.. Парочка персонажей для нашей по-настоящему интересной истории!.. Именно таких, как нам нужно… Но, чур!.. Чтобы все было понятно, сперва все же опишу для вас это место… Да-да!.. Что? Я не слышу!

Раздосадованный какими-то помехами, возникшими в эфире, хориновец даже пару раз с силой дунул в микрофон радиостанции, точно это действительно могло помочь…

Хориновец продолжал:

– Прямо надо мной, с высоченного, украшенного лепниной и мозаикой потолка свисает огромная хрустальная люстра, в которой горит не менее ста стосвечовых лампочек. Когда я смотрю на нее запрокинув голову, от невероятно яркого света у меня начинает резать глаза. Я никогда не видела ничего подобного. Таких люстр в зале несколько. Точно!.. Точно! От этих люстр, от белых скатертей, которыми накрыты столики, от начищенных столовых приборов по залу мириадами брызг разлетается нестерпимый, невероятный и волшебный блеск. Это мир блеска и роскоши! Это невероятно шикарный ресторан. Здесь все блестит и переливается огнями! Это настоящий мир блеска!

На лице кривого азербайджанца изобразилось крайнее изумление. Он несколько раз посмотрел на потолок. Естественно, никаких огромных хрустальных люстр, в которые бы были вкручены стосвечовые лампочки, он там не находил. Да и скатерти на столиках, если и были когда-то белыми, то это было явно не сегодня.

Тем временем хориновец неожиданно проговорил:

– И в этом мире блеска – безобразное пятно! Ужасный, грязный и омерзительный, здоровенный посетитель. Я даже не знаю, откуда такое мерзкое пятно может появиться на карте центральной, самой большой и обеспеченной части города, тем более в таком шикарном месте, как этот ресторан?!

Совиньи точно бы и не слышал этих слов. Он было опять погрузился в какое-то забытье. Но вот он пришел в себя и как будто без всякой связи с тем, что говорил про него хориновец (а Совиньи не мог не понимать, что все, что говорится, говорится именно про него) проговорил:

– Вот он сейчас как будто делает какой-то репортаж. Описывает в красках место, в котором он сидит, рассказывает, как он сюда попал, повествует о тех, кого он, вернее, не он – старушка, которую он изображает, здесь увидела. Но это – прекрасный, веселый рассказ. Да-да! Я уверен, что этот рассказ получается именно прекрасный и веселый! В нем есть какой-то прекрасный, и здоровый, и веселый стержень. Такое прекрасное, и здоровое, и веселое начало бывает в детях, в счастливых детях, которым повезло с родителями. Конечно, в нем есть большая мрачность. Но эта мрачность – как болезнь, от которой все-таки можно поправиться, от которой, вообще-то, поправляются, хоть и долго лечатся в больницах, делают бесконечные перевязки и анализы, консультируются у профессоров, но в конце – хэппи энд, поправляются, благополучный итог, лечение действует, болезнь забыта, выброшены костыли! Это та разновидность мрачности, в которой нет еще безысходности гроба или позора навек. Гораздо ужасней та мрачность, из которой уже нет и не может быть исхода. Ужасна безысходность, безвыходность, непреодолимость, несмываемость.

Все это Совиньи выпалил без всякой остановки и вот теперь на мгновение замолчал, переводя дух.

– Сейчас я скажу… Про то, что я сейчас скажу, никакая старушка в своем радиорепортаже говорить не начнет. Нет, не начнет. Конечно, не начнет! Зачем ей говорить? Зачем ей безысходность, безвыходность, непреодолимость, несмываемость – то, что нельзя поправить, смыть, пережить?! – продолжал Совиньи свою неожиданную речь. Он даже распахнул свой пиджак, потому что ему явно становилось жарко от собственных слов.