Татьяна Степанова - Драконы ночи

– Это что за птица? – спросил Катю Шапкин.

– Это Ида, она здесь отдыхает.

– Одна? Незамужняя, что ль?

– Она? Нет… кажется.

– Тоже твоя подружка?

Катя удивленно оглянулась. Он спросил это таким тоном и так просто, так панибратски перешел на «ты»… Этот здоровенный дядька опер…

Шапкин провожал взглядом «видение на шпильках». Провожал, провожал… Видение испарилось. Он потер подбородок. Катя снова прикинула: дядька-то дядька, но вроде еще и не старый… Ну надо же, у него на службе такое, такие дела творятся, а он…

Лифт снова открылся: Борщакова.

– Даши нигде нет. У меня в номере уборка, горничная божится, что сама отвела ее…

– К Марусе Петровне? Ну, правильно. Я сейчас снова ей позвоню. – Хохлов приготовил мобильный.

– К этой старой дуре! – зло, нервно выкрикнула Борщакова. – А она твердит, что даже не заметила, как девочку привели, она вообще ничего не замечает, просто глохнет, когда треплется с приятельницами, с этими старыми чертовками по телефону!

Только в краткие минуты одиночества Олег Ильич Зубалов ощущал себя НАСТОЯЩИМ, тем, кем он и был на самом деле. Краткие минуты одиночества и дома-то выпадали нечасто, а здесь, в «Далях», в их комфортабельном «семейном» номере, быть самим собой, не следить за своими словами, мыслями, не контролировать себя можно было лишь в отсутствие жены. Марина Ивановна уходила в салон красоты к массажисту. И тогда Олег Ильич мог позволить себе думать о том, что было для него одновременно и мечтой, и нервным раздражителем, и наслаждением, и постоянной внутренней болью.

Он был один в номере, сидел в кресле перед включенным телевизором и делал вид, что смотрит. Делать вид было не перед кем, но он уже так привык – дома, на работе, на людях, на совещании в министерстве, на презентации, на корпоративной встрече, в гостиной, в столовой, в спальне, в супружеской постели.

По телевизору шли новости, и репортаж, как и все последние дни, был посвящен теме педофилии и сексуального насилия над детьми. Выступали государственные мужи и депутаты (многих из них Олег Ильич неплохо знал – некоторых по работе, других как своих добрых соседей по знаменитой Николиной Горе). Все в один голос высказывались за ужесточение уголовного наказания в виде пожизненного заключения за педофилию. Олег Ильич слушал все это, и ему было страшно. Он никак не мог понять, что ему делать с собой, как жить, чтобы в один прекрасный день не оказаться там, по ту сторону, или нет, точнее, на самом дне, где только презрение, шепоток молвы за спиной, петля самоубийцы или тюремная решетка.

Тот случай с тринадцатилетней дочерью их домработницы, за который он столько всего выслушал от своей «дражайшей половины»… И про который в порыве какого-то совершенно ненормального горячечного вдохновения фактически выболтал этой размалеванной вульгарной «тридцатилетке» по имени Ида. Точно какой-то бес его подзуживал там, в ресторане! «Тридцатилетка», кажется, ни о чем таком не догадалась. А вот жена Марина Ивановна об этом случае знала и пилила, пилила, расчленяла его на куски, как ржавая пила. Однако и она, его супруга, мать его детей, знала далеко не все.

БЫЛИ И ДРУГИЕ ЭПИЗОДЫ.

Кроме той тринадцатилетней потаскушки, были и другие. Их Олег Ильич хранил в себе как свою тайну, как свое самое драгоценное сокровище.

«Мое сокровище»… Он слышал, как Ольга Борщакова так зовет свою дочку Дашу. Волшебницу восьми лет…

А по телевизору бубнили и бубнили: педофилы, педофилия, питерский маньяк, дети – жертвы насилия: девочки, мальчики…

Его собственные дети росли на его глазах. И он был им хорошим отцом. Он любил своих детей, насколько хватало его сил. У него тоже было сердце, как у всех этих телевизионных болтунов. И он не хотел, чтобы его собственным детям что-то угрожало – темные подвалы, подозрительные незнакомцы, вонючее дыхание их алчных слюнявых ртов, их грязные руки, их уродливые наколки, зараза, гнездящаяся в их сгнившем тюремном нутре. Он не хотел своим детям такого. Но его дети выросли, стали взрослыми. И он… как бы это сказать точнее – потерял к ним прежний интерес. Отцовство стало лишь бременем, неким общественным долгом, который надо было нести на своих плечах, чтобы его никто не смог заподозрить в…

Той размалеванной кукле – «тридцатилетке» по имени Ида он солгал в своем рассказе. Тринадцатилетняя потаскушка его не соблазняла. Не забиралась в его постель, не трогала, не ласкала, не щупала его своими жадными ладошками, горячими, как пухлые пирожки. Нет, он сделал все это в тот раз сам.