Карло Лукарелли - День за днем

Витторио смотрел на нее: белокурая, миниатюрная, глаза закрыты, губы закушены. Аннализа была хорошенькая, больше ничего, но в такие моменты казалась красавицей. Все из-за теней, которые далекий свет фонарей рисовал на ее лице; из-за полумглы, которая его скрадывала, придавала чувственное, таинственное выражение, что еще подчеркивалось прядью волос, упавшей на глаза. Аннализа двигалась плавно, терлась своими трусиками в ритме неспешной мелодии, обволакивающей, сосредоточенной, как она сама. Теперь пел женский голос, поглощенный расстоянием; пел, будто улыбаясь. Поднимался и опускался, пытаясь следовать спотыкающейся фортепьянной гамме, но рассеянно, словно нехотя.

Аннализа навалилась на Витторио, не целуясь, как раз вовремя, чтобы спустить трусики, высвободить из них ногу, тоже только одну. Потом опять приподнялась, задвигалась на нем, теплая, голая, чуть отстранилась, опуская руку: отыскала, взяла, помогла войти. На какое-то мгновение Витторио, как всегда, ощутил боль, которая потом исчезла.

Он подумал: вот теперь я хотел бы, чтобы это длилось вечно и закончилось сразу.

Он подумал (смутно): ее акцент, акцент; мой акцент должен быть более явным, ладно, потом заставлю ее говорить.

Снова сунул руки ей под юбку, стиснул голые бедра, стал помогать двигаться в нужном ритме. Женский голос сделался более хриплым, каким-то вышелушенным, и предпочитал, кажется, следовать не за фортепьяно, а за трубой, которая время от времени возвращалась. Даже издалека, даже измененный, этот голос продолжал улыбаться.

Он подумал: красавица, о да, красавица.

Он подумал: мне нужен ее акцент, сломанный нос, фарфоровый ствол для «хеклер-энд-коха» – вот что мне нужно.

Витторио выгнул спину, и ягодицы оторвались от сиденья так резко, что это причинило боль. Он отнял руки от бедер Аннализы и сжал ее плечи, следуя ритму, который теперь задавала она.

Он подумал: когда же, когда, сейчас, нет, когда же, теперь я могу, сейчас – или подождать – когда – сейчас, когда же?

Он подумал: боже мой, теперь не получится.

Аннализа застонала и приникла к Витторио, притягивая к себе его голову, раскрывая рот для поцелуя. Она продолжала двигаться, а он содрогался, с выгнутой спиной и сведенными ягодицами, дергался, толчок за толчком, стараясь продержаться как можно дольше, пока хватает духу, но в конце концов соскользнул, влажный, расслабленный, раздавленный последним спазмом, даже немного болезненным.

Аннализа снова поцеловала его, на этот раз легонько, нежно, не раскрывая рта, и тоже скользнула на соседнее сиденье. Снова обняла его за шею, положила белокурую головку на плечо, но Витторио заворочался: ему было холодно сидеть вот так, с брюками и трусами, спущенными до колен, и он себя чувствовал немного смешным, как всегда после занятий любовью. Аннализа подвинулась, открыла бардачок и вынула пачку бумажных салфеток. Быстро почистилась сама и протянула салфетку Витторио – не успел тот вытереться, как она уже была готова: трусики на месте, колготки натянуты, майка обдернута, и очки в легкой оправе снова сидят на носу. Теперь она подбирала волосы, чтобы стянуть их резинкой, зажатой в зубах, и Витторио подумал, что она всегда такая, как сейчас, – соблазнительная блондинка, даже когда волосы приглажены и собраны в хвост, а на носу – тонкие очки; даже когда она сидит у себя на работе, в библиотеке в Ферраре. Добропорядочная, лукавая, умная.

По радио уже передавали другую музыку. Женщина, певшая под трубу и фортепьяно, исчезла. Кто-то заговорил в тишине: слов не разобрать, голос монотонный и низкий; потом началась другая мелодия, очень далекая, легким дуновением излетающая из приемника в серо-синюю мглу. Грустная, это было понятно по первым нотам. Грустная.

Живот болел, и Витторио подумал: завтра придется выпить столько воды, завтра столько воды.

Он подумал: надо бы ее разговорить, послушать ее, разговорить.

Аннализа сняла вторую туфлю и положила ноги на колени Витторио, который застегивал ремень. Взяла его руку и положила себе на бедро.

Ты можешь мне объяснить, почему мы занимаемся этим в машине, как двое подростков? Тебе тридцать, мне – двадцать девять, и у меня в Ферраре своя квартира. А все-таки после кино мы останавливаемся на парковке под стеночкой – и трах. Почему?

Он подумал (очень быстро): в машине лучше всего, он сидит, чем-то занят, ключи в руках, бежать может только по направлению к тебе, а ты стреляешь.

Он увидел (очень быстро): вспышка, брызги крови на боковом стекле, и глаза закатываются – белые, белые, белые.