Дидье Ковеларт - Вне себя

Нейропсихиатра уже предупредили по телефону, он нас ждет. Я хотел сначала зайти в бухгалтерию — доказать, что платежеспособен, представить данные «Американ Экспресс», объяснить ситуацию. Регистраторша любезно ответила мне, что это не к спеху. Все уверены, что я здесь надолго. Это единственное решение моей проблемы. Мартин Харрис не может существовать в двух экземплярах. Он живет без меня, значит, мне остается одно — снова уснуть.

— Помните, что я вам говорила в машине, Мартин?

Я киваю. Она много чего говорила. Она убеждена, что настоящий — я; от того, другого, ей было очень не по себе: он казался роботом, он механически, без души повторял заученные слова, а в моих устах каждая фраза трогала ее до слез, но еще больше — мое молчание, когда тот отбарабанивал свой текст. Она уверена, что у меня еще не прошла реакция на противостолбнячную сыворотку; моя давешняя дурнота — пустяк, врач наверняка скажет то же самое, а потом, если я захочу, ее адрес у меня есть, она поставит лишний прибор к ужину и будет рада познакомить меня с детьми. Она говорила медленно, повторяя одни и те же слова все время, пока мы ехали по улицам. Она казалась искренней, но нужно-то ей было только, чтобы я покорно дал привезти себя сюда. В психушку. Прощаясь, она расцеловала меня в обе щеки.

— До вечера?

— Если все будет хорошо. Спасибо.

— Все будет хорошо. Доктору я доверяю: это замечательный человек. Он спас мою дочь.

Она поспешно ушла. И вот я стою один в приемном покое, провожая глазами разворачивающееся такси. Я больше не увижу ее. Я не выйду отсюда.

— Месье Харрис?

Чуть помедлив, я оборачиваюсь: «Да». Секретарша провожает меня до кабинета, где сидит благообразный старичок — это он блаженно улыбался мне, когда я вышел из комы. Я запомнил его приветствие — первые слова в моей второй жизни: «Ну-с… что новенького?»

— Рад вас видеть в добром здравии, месье Харрис.

Я вяло пожимаю протянутую руку. То ли он близорук, то ли шутит, то ли уже врет.

— Насчет небольшой дурноты — мадам Караде рассказала мне по телефону — не волнуйтесь: это классическая реакция в вашем состоянии. Вы пили алкоголь?

Я качаю головой.

— Воздержитесь сегодня до вечера, и завтра все пройдет.

Он изучает меня — молча, с застывшей улыбкой, точно художник, любующийся своим творением.

— Ну-с… О чем вы хотели бы со мной поговорить?

Я сижу, опустив глаза, и рассматриваю чернильное пятно на ковре.

— Вас что-то беспокоит? Я здесь именно для того, чтобы все выслушать, месье Харрис.

Его голос, угрюмо-теплый, наверно, должен располагать людей к откровенности: казалось, что ему, бедному, было так скучно одному. Послушав мое молчание секунд десять, он продолжает, словно отвечая мне:

— С другой стороны, вам было даже полезно столкнуться с внешней действительностью, хоть и немного преждевременно. Вы числитесь выписанным, но, пока ваш мозг не переработает избыток глютамата, советую дня два-три полежать спокойно дома.

— У меня больше нет дома.

Вздрогнул ли он? Разве что едва заметно. Он поворачивается к зеленому кожаному бювару, на котором лежит мое досье — история болезни Харриса Мартина.

— То есть? Вы пришли к себе и не смогли… адаптироваться?

— Вот именно. Вы можете мне чем-нибудь помочь? — спрашиваю я, внезапно разозлившись.

— Провалы в памяти?

— Скорее наоборот — излишки. Чересчур много памяти на двоих.

Чем он любезнее, тем больше мне хочется ему грубить. Он передвигает на столе пресс-папье, откидывается назад.

— Я вас слушаю.

И я опять рассказываю мою историю. Но на сей раз по-другому: мол, да, я мифоман и сам это знаю. Я нарочно ёрничаю, как бы не могу простить, что он вернул меня к жизни в чужой шкуре.

Он уже не улыбается. Встает, обходит письменный стол и садится в кресло рядом со мной. Так сокращает дистанцию: забудем про врача и пациента, поговорим как мужчина с мужчиной. Я стискиваю кулаки, удерживая в них незнакомую мне ярость.

— Такое бывает, месье Харрис.

— Что — «бывает»?

— Подобного рода патологии. Я буду с вами резок, — добавляет он еще безмятежнее. — Вы позволите?

Он сцепил пальцы перед носом, опираясь на левый подлокотник и неудобно вывернувшись, чтобы смотреть мне в лицо.

— Может быть, вы только думаете , что все помните. Амнезия, голубчик, не всегда означает потерю памяти. Это куда сложнее. Она может означать и нежелание связать разорванную нить.

— Какую такую нить?

Он сглатывает, поглаживает стальную браслетку часов.