Лука Ди Фульвио - Чучельник

На него снова нахлынул страх, силы вдруг покинули тело, ему показалось, что он теряет сознание. Он вытянулся на постели и стал глядеть в потолок, остерегаясь сосредоточить на чем-либо внимание. Хватит с него этих откровений.

– Помогите, – прошептал Айяччио.

Постепенно скованность во всем теле отступила. Может, все-таки удастся заснуть? Ему почудилось, что снова открылась дверь, но он не придал этому значения. В голове что-то пульсировало, унося его далеко отсюда. Сознание затуманилось, хотя еще несколько минут назад все чувства были обострены до предела. Во рту ощущался странный привкус. Привкус воды. Сладковатый, неестественный. Краем уха он услышал какой-то шорох. К сонму теней добавилась еще одна. Он попробовал открыть глаза, но веки были тяжелые, словно приклеенные. Темнота, в которую он погрузился, стала плотной, почти осязаемой. И он плыл в этой темноте. Нет, не плыл, а просто покачивался, отдавшись на волю течения, медленного и плавного, без единой волны. Потом вдруг взорвались краски. Яркие, слепящие полосы. Они проходили рядом, не затрагивая его. Он ощутил холод, как будто был голый. Слабость. И голос, который виделся ему в темноте красными звуковыми волнами, начал говорить – сначала тихо, потом резко и отрывисто, потом снова тихо. Он был такой далекий, что Айяччио не смог разобрать ни одного слова. Лишь знакомое жужжанье, как будто это был голос его мыслей. Второе «я», говорившее с ним, но не способное к общению. Холод усиливался. Но мышцы на него не реагировали. Он даже не дрожал. Вдруг ему показалось, что по телу ползают муравьи. Нет, не муравьи, а животные покрупнее. То тяжелые, то почти невесомые. Все они оставляли после себя холодный и влажный след. И запах их дико раздражал ноздри. Быть может, улитки. Быстрые улитки. А голос все не унимался.

Через час в палату вошла сестра и увидела, что он лежит на кровати, одеяло на полу, пижамная куртка расстегнута.

На восковой груди было выведено: «аУгуСТо аЙяЧчИо».

Больной был без сознания, но рука его крепко сжимала красный фломастер.

Человек в седьмой раз пронесся по проспекту параллельно воскресному людскому потоку, ползущему под портиками. Дело было к вечеру. Свет все больше тускнел, вычерчивая длинные тонкие тени, в которых уже проглядывали сиреневые тона близящегося вечера.

Скоро стемнеет. Это ему на руку, так как у него назначена встреча. Согласно плану.

Утром он перевез мать в светлую палату городской больницы. Понаблюдал за беготней врачей и сестер, нанюхался прилипчивого запаха лекарств и хлорки, подметил в глазах больных страдание и страх перед смертью, что раздражало его донельзя. Но сразу уйти он не мог: нельзя привлекать к себе внимание неадекватным поведением. Сознание грандиозности своего замысла побуждало его остерегаться. Перед ним, как мечтала мать, открывается блестящее будущее. Многолетнее одиночество будет вознаграждено. Правда, цена той награде – его анонимность. Он должен научиться быть невидимкой. Случайным прохожим. Несмотря на свою исключительность. Поэтому, усевшись в уголке палаты, он до конца отыграл свою роль: расспрашивал врачей, терпел их апломб и профессиональную снисходительность. И даже в какой-то мере был им за это благодарен, поскольку они неосознанно позволяли ему почувствовать себя мелким, незначительным, бестолковым. В этом и состоит величие его замысла: весь мир должен служить его цели. Всего час спустя он был в полной боевой готовности. По больничным коридорам и отделениям передвигался уверенно, как будто следуя мысленной карте, и при этом никто его не замечал, никто не удостаивал взглядом. Он скользил вдоль стен, как тень. Спустился на первый этаж, вошел в операционную, порывшись в шкафчиках, быстро нашел то, что ему нужно. Скальпель, пилу, жирные хирургические карандаши, кривую иглу. Все это он сложил в холщовую сумку вместе с рыболовными крючками, мотком пеньковой веревки, катушкой нейлоновой лески и зеленой бархатной тесьмой. Сумку он спрятал под пальто из тяжелого колючего сукна, не слишком элегантное, но вполне добротное. В кармане пальто нащупал плотный картонный конверт, где хранились три засушенных листика.

Он чувствовал себя непобедимым за своей новой маской человека из толпы. Шел к выходу спокойно, как обычный посетитель, чуть сгорбив плечи, как будто унося на них боль за родственника или друга. Дойдя до двери, оглянулся, привлеченный убожеством вестибюля, и стал изучать его, словно видел впервые. С обеих сторон два небольших зала ожидания. Кресла и диваны обиты коричневатым кожзаменителем, на каждом подлокотнике большая пуговица, под которую забран дерматин. Черные столики из матового пластика. На столешницах кипы старых растрепанных журналов. От двух остались только обложки. В зале справа чудом сохранился ковер с загнутыми кверху углами. Он подошел и опустился в кресло. Под пальто негромко звякнули хирургические инструменты.