Жан-Кристоф Гранже - Присягнувшие тьме

Я поднялся со свертком под мышкой и направился к двери:

– Ты мне не сказала, как он.

– Изменений нет.

Она помолчала, стоя на пороге. Слезы у нее высохли. Теперь ею владел только гнев.

– По мнению докторов, это может длиться годами. Или закончиться завтра. – Она отерла руки о юбку. – Вот как я живу!

Мне не удалось найти подходящее утешение. Я пробормотал что-то невнятное на прощанье и исчез за дверью.

Я остановился около машины, поливаемой дождем. Под одним из дворников торчал белый листок. Я осмотрелся – на улице никого. На листке было написано:

Встреча в Польской католической миссии,

улица Сент-Оноре, 263-а. В 22 часа.

Я несколько раз перечитал текст, постигая его смысл. Свидание в польской церкви. Ловушка? Я изучал почерк: спокойный, уверенный. Ничего общего с прежними посланиями.

Было больше восьми часов. Я сунул записку в карман и сел в машину. Через полчаса я подкатил к своему дому. Я там не был целую неделю, но не испытал ни малейшего чувства «родного крова». Меня мучил только один вопрос. Кто написал эти слова? Я думал о Казвьеле и Моразе. Третий убийца?

Приняв душ и побрившись, я надел костюм. Когда я завязывал галстук, мне в голову пришла одна идея. Идея пришла ниоткуда, но тут же стала совершенно очевидной.

Это сама Манон Симонис назначила мне свидание.

Она меня обнаружила, следовала за мной, может быть, в Швейцарии, может быть, в другом месте. Теперь она хочет со мной встретиться. Эта ни на чем не основанная идея внезапно наполнила меня теплом. Несмотря на разрастающийся кошмар, несмотря на нагромождение трупов и подозрения, которые падали на девушку, меня охватило нетерпение и радость оттого, что я ее увижу.

Я взял оружие, закрепил кобуру слева, повернув рукояткой направо, как обычно. Потом одернул полы пиджака. Я погасил лампы и смотрел в окно на блестящую, похорошевшую от огней улицу.

Сигарета «кэмел», облачко на стекле.

Я превратился в сплошное нетерпение.

Встретить Манон Симонис, двадцати двух лет, воскресшую из небытия.

На улице Сент-Оноре в районе дома 263 было целое скопление роскошных бутиков и велись дорожные работы. Польской церкви на углу улицы Камбон приходилось выглядывать из-за теснившего ее строительного хлама.

Я оставил машину на пешеходном переходе и побежал мимо мерцающих луж. Ливень возобновился с еще большей силой. Я отряхивался, перескакивая через ступени, ведущие к порогу. Здание было темным и грязным. Кругом поблескивали красочные витрины с предметами роскоши и, казалось, бросали на него неодобрительные взгляды, заставляя еще глубже зарываться в грязь. К входу вел закопченный портик с кривыми колоннами. Между плохо пригнанными плитами собиралась дождевая вода.

Несмотря на поздний час, здесь царило странное оживление. Мужчины бандитского вида в шапках, надвинутых на самые глаза, переговаривались по-польски, засунув руки в карманы, – без сомнения, поляки-нелегалы в поисках левой работы. Церковная служительница в кремовой косынке, выделявшейся в темноте, заботливо прикрепляла к информационной доске маленькие объявления.

Я толкнул деревянную дверь. Прошел через тамбур и толкнул следующую дверь.

Церковь была круглой. И черной. Неф и хоры образовывали большой овал, в котором очень низко висели люстры – короны из кованого железа – с множеством лампочек из тонированного стекла, испускавших слабый янтарный свет. Чтобы привыкнуть к темноте, мне пришлось несколько раз закрыть глаза. Все пространство было занято неровными рядами скамеек, придвинутых чуть ли не вплотную к алтарю, представлявшему собой единственную ступеньку, над которой красовались массивный крест, несколько свечей и одна картина. Направо, в глубине абсиды, мигала красная лампадка. Все казалось туманным, неразличимым, подвешенным в сумраке, где витал запах ладана и сгнивших цветов.

Я коснулся воды в кропильнице, перекрестился и сделал несколько шагов. Благодаря люстрам я разглядел картины на стенах. Святые, ангелы. У мучеников не было лиц, но в свете свечей казалось, что рамы из старого золота слабо тлеют. Очень высоко, под куполом, поблескивали витражи. Дождь стучал по стеклам и свинцовым переплетам, усиливая ощущение сырости.

Никого не было видно.

Ни одного верующего на скамьях, ни одного паломника у подножия алтаря. И главное – никаких признаков Манон. Я посмотрел на часы: 22. Как она может сейчас выглядеть? Я вспоминал портреты маленькой девочки. Очень светлая блондинка без бровей и ресниц. Сохранила ли она внешность ребенка-альбиноса? Я не мог себе ее представить. Но внутри у меня все трепетало.