Майкл Коннелли - Забытое дело

– Да я и сам удивился, когда узнал, – сказал Босх.

– Сколько ей?

– Уже шесть.

– А сейчас у тебя есть возможность видеться с ней? Ты же все-таки на работе.

– Не важно, ее там уже нет.

– И где же она?

– Мать забрала ее с собой в Гонконг.

– В Гонконг? А что она забыла в Гонконге?

– У нее там работа. Подписала контракт на год.

– С тобой не посоветовалась?

– Просто сообщила, что уезжает, и все. Наверное, правильнее сказать – поставила в известность. Я проконсультировался с юристом; выяснилось, что сделать в общем-то ничего нельзя.

– Но это же несправедливо, Гарри.

– Ничего, как-нибудь… Я разговариваю с ней раз в неделю. Вот заработаю отпуск и слетаю туда.

– Я имею в виду другое. Не то, что это несправедливо по отношению к тебе. Я говорю о девочке. Ей нужно быть рядом с отцом.

Босх кивнул. Больше сказать было нечего. Через несколько минут Ландрет закончила с предварительной работой, открыла чемоданчик и достала пузырек со специальными голливудскими чернилами для татуировок и похожий на ручку аппликатор.

– Эти называются «Бикблю». В тюрьме чаще всего пользуются именно ими. Я только нанесу их на кожу, без прокалывания, так что все должно сойти через пару недель.

– Должно?

– Обычно сходит. По крайней мере в большинстве случаев. Хотя всякое случается. Был у меня один актер. Ему на руку требовалось нанести туз пик. И представляешь, не сошло. То есть сошло, но не совсем. В конце концов ему ничего не осталось, как сделать настоящее тату поверх моего. Не скажу, что парень очень рад.

– Я тоже вряд ли буду рад, если до конца жизни останусь с эсэсовскими молниями на шее. Э-э, послушай, Викки, пока ты еще не начала, может быть… – Он не договорил, увидев, что она смеется.

– Шутка, Босх. Расслабься. Это называется голливудской магией. Потрешь хорошенько, и ничего не останется. Ясно?

– Ясно, – пробурчал он.

– А раз ясно, то сиди смирно и не мешай мне делать мою работу.

Медленно и осторожно Ландрет наносила темно-синие чернила на контуры карандашного рисунка. Время от времени она промокала их тряпочкой и то и дело приказывала не дышать, на что Босх отвечал, что не может не дышать. Примерно через полчаса Викки закончила работу и подала ему зеркало. Босх придирчиво изучил результат их совместных трудов. Выглядела татуировка неплохо, совсем как настоящая. А еще ему было непривычно видеть у себя на шее эти зловещие символы ненависти.

– Рубашку можно надеть?

– Подожди немного, пусть подсохнет.

Викки снова дотронулась до шрама на плече.

– Ты получил это тогда, в туннеле? В тебя ведь стреляли?

– Да.

– Бедненький Гарри.

– Я бы сказал, Везунчик Гарри.

Ландрет стала складывать инструменты, а он все сидел на табуретке, без рубашки, чувствуя себя неловко и не зная, что делать дальше.

– Что в расписании на вечер? – спросил он, потому что не придумал, о чем еще можно спросить.

– В расписании? У меня? Ничего. Я ухожу.

– Так ты закончила?

– Да, у нас сегодня была дневная смена. Представь, проститутки оккупировали чуть ли не целый отель возле Кодак-центра. Разумеется, новый Голливуд позволить себе такое не может. Четверых мы взяли.

– Извини, Викки, не знал, что задерживаю тебя, пришел бы раньше. Черт, а я еще проторчал внизу с Эдгаром. Почему не сказала, что осталась из-за меня?

– Не переживай, все в порядке. Приятно было повидаться. А еще я хотела сказать, что рада твоему возвращению.

Босх вдруг встрепенулся, словно вспомнил о чем-то.

– Послушай, как насчет пообедать в «Массо»? Если ты, конечно, не торопишься в «Спортсмен лодж» на прощальный вечер Шери Райли?

– Нет, в «Спортсмен лодж» меня не тянет. Слишком напоминает киношные вечеринки. Они мне, кстати, тоже не нравились.

– Тогда что? «Массо»?

– Уж и не знаю, можно ли показаться в приличном заведении с такой откровенно расистской свиньей.

На сей раз Босх распознал шутку. И улыбнулся. Викки ответила улыбкой и сказала, что не прочь пообедать.

– Но только при одном условии, – добавила она.

– И что ж это за условие?

– Я пойду, если ты наденешь рубашку.

Будильник не понадобился – на следующее утро Босх проснулся сам ровно в половине шестого. В этом не было ничего необычного, подобное случалось с ним и раньше, когда расследование достигало кульминации. Время бодрствования всегда перевешивало время сна. По графику до смены оставалось еще двенадцать часов, но он знал, что уже не сомкнет глаз, знал, что наступивший день станет поворотным. Какой уж тут сон.