— Ну и?.. — Старший прокурор пронзительно посмотрел на Мезомеда. — Что это значит?
— Я бы сказал, что это само по себе уже необычно. Я не представляю, чтобы члены курии — хотя бы один! — появились у меня на похоронах. И вообще, откуда достопочтенным синьорам было известно, что тело Марлены Аммер выдали для захоронения? Почему эту женщину похоронили анонимно? И почему на кладбище один из участников похоронной процессии велел журналистке Лиме достать из фотоаппарата карту памяти и отдать ему? Это лишь несколько вопросов, которые сейчас приходят мне на ум. Также нельзя отбрасывать предположение, что у курии есть определенные связи с римскими правоохранительными органами.
— Смешно! — Буркьелло недовольно покачал головой. Потом ои подошел вплотную к Мезомеду и почти шепотом произнес: — Вы решили совсем загубить свою карьеру? Я дам вам хороший совет. Если уж вы попали в это болото, хотя бы не шевелитесь. Я, конечно, могу вас понять. Я тоже когда-то был молод и честолюбив.
«Могу себе представить», — вертелось у Мезомеда на языке, но он смолчал и вместо этого вежливо возразил:
— Речь идет не о честолюбии, синьор старший прокурор, а исключительно о законе и справедливости.
Буркьелло бесстыдно усмехнулся.
— Праведники должны много страдать. Так написано в псалмах.
— В псалмах случайно не написано, что право должно оставаться нравом?
— А вы упрямец, доктор Мезомед. Остается только надеяться, что упрямство не приведет вас к гибели. — В голосе старшего прокурора появились угрожающие нотки.
Мезомед почувствовал себя героем американского гангстерского фильма, в котором прокуроры всегда продажны и бессовестны.
Тут зазвонил телефон.
Буркьелло снял трубку:
— Pronto!
Мезомеду показалось, что его начальник отчитывается перед своим собеседником.
— Нет, — с подобострастием говорил старший прокурор, — это просто ошибка… Конечно, я об этом позабочусь и лично проконтролирую… Простите за беспокойство… Передайте поклон его высокопреосвященству!
Он повесил трубку и, повернувшись к Мезомеду, сказал:
— Вот так. Мы, надеюсь, поняли друг друга.
Двое суток государственный секретарь Филиппо Гонзага провел в Апостолическом дворце, в своих личных апартаментах с затемненными окнами. Он отказывался от пищи и никого к себе не пускал, даже личного врача понтифика, которого позвал на помощь кардинал Моро. Гонзаге хотелось побыть одному.
Ему трудно было вернуться к реальности. К тому же время от времени у кардинала начинались приступы сильного озноба; от дрожи сводило руки и ноги, как будто его тело находилось под высоким напряжением.
Как только тряска прекращалась, Гонзага вновь пытался собраться с мыслями. «Кто стоял за похищением?» — эта мысль не давала ему покоя. Врагов у него было достаточно, но лишь немногие интересовались Туринской плащаницей.
Он вспоминал искаженный громкоговорителем голос и какие-то обрывки разговора; на ум приходил тот факт, что у похитителя наверняка было теологическое образование. Именно этот факт и беспощадность происходившего указывала в первую очередь на Аницета — главу братства Fideles Fidei Flagrantes.
Если кто и знал о подлинности плащаницы, то, скорее всего, магистр. Гонзага лично вручил ему плащаницу, когда приезжал в замок Лаенфельс. И при этом речь тогда шла об оригинале, а не о копии. В этом Гонзага был уверен. По крайней мере, именно это полотно хранилось в Ватикане. Он собственноручно вынул плащаницу из сейфа и обернул ее вокруг туловища.
«Нет, — подумав, решил государственный секретарь, — Аницет исключается». Насколько Гонзага помнил, он задавал незнакомцу вопрос, работает ли он на Аницета. И после долгих коле баний получил ответ: наоборот, Аницет работает на него.
Так кому же принадлежал голос?
На утро третьего дня добровольной изоляции Гонзага ощутил чудовищный приступ голода. До этого воспоминание о свиных тушах, среди которых он сам болтался, как кусок мяса, напрочь отбивало аппетит. Теперь же он снял трубку телефона и велел принести завтрак. Он заранее предупредил монахинь, которые готовили еду кардиналам курии и самому понтифику, чтобы ему подали завтрак без колбасы и ветчины.
Немногим позже в дверь постучали: с подносом вошел монсеньор Абат — личный секретарь кардинала Бруно Моро. Он принес желанный завтрак из блюд «Messagero» и «Osservatote Romano».
— Доброе утро, ваше преосвященство, во имя Господа, — произнес Абат. Он был свежевыбрит и одет в безупречно выглаженную сутану.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу