Питер Джеймс - Умри завтра

– И не мозолили глаза, затаившись в сельской местности.

– Большинство из них не говорили по-английски. Поэтому никаких пересудов с местными. Очень ловко придумано. Привозят, дают заработать, увозят. Для членов Евросоюза никаких ограничений на работу, никаких вопросов.

– А сэр Роджер Сириус?

– Деньги. Вдобавок у него свои моральные оправдания.

Какое-то время они шли молча.

– Скажи вот что, Грейс. Если бы эта девочка, Кейтлин… была нашим ребенком… что бы ты сделал? – Клио похлопала себя по животу. – Если бы такое случилось с нашим малышом?

– Что ты имеешь в виду?

– Если бы у тебя в подобных обстоятельствах был единственный выбор – купить печень ради спасения собственного ребенка, как бы ты поступил?

Грейс пожал плечами:

– Я полицейский. Обязан охранять закон.

– Это меня в тебе иногда и пугает.

– Пугает?

– Вот именно. Я, наверно, приму пулю в грудь, спасая своего ребенка. Смогу убить ради него. Разве не так должны делать родители?

– По-твоему, я поступил неправильно?

– Нет, пожалуй. Но я могу понять мать.

Грейс кивнул:

– В одной философской книжке, которую ты мне давала, я прочитал высказывание Аристотеля. У богов нет кары тяжелее страданий матери, пережившей своего ребенка.

– Вот именно. Как считаешь, что сейчас испытывает та женщина?

– Но разве румынская уличная девчонка дешевле брайтонской девочки из среднего класса? Клио, милая, я не Бог и не разыгрываю из себя Бога. Я коп.

– И тебе никогда не приходит в голову, что порой ты слишком уж коп?

– То есть?

– Охраняешь закон любой ценой. Прячешься за этой формулой. Узкий полицейский взгляд на мир не мешает тебе взглянуть дальше?

– Мы спасли жизнь румынской девочки. Для меня это много значит.

– Как бы «дело сделано, идем дальше»?

Грейс тряхнул головой:

– Никогда. Я так не работаю и не думаю.

Клио крепче прижалась к нему:

– В сущности, ты хороший человек, правда?

Грейс грустно улыбнулся:

– В дерьмовом мире.

Клио остановилась и пристально на него посмотрела. Лицо ее озарила та самая улыбка, за которую он готов был умереть.

– Ты немножечко очищаешь его от дерьма.

– Хотелось бы.

Линн стояла в комнате Кейтлин, куда никто не входил почти два с половиной года. Теперь среди оставленного дочерью хаоса высится гора картонных коробок транспортной фирмы.

Что оставить, что выбросить ко всем чертям? В крошечной квартирке, куда она перебирается, мало места.

Обливаясь слезами, Линн смотрела на невообразимую кучу одежды, мягких игрушек, компакт-дисков, обуви, коробочек с косметикой, розовый стул, мобиль с голубыми стеклянными бабочками, магазинные пакеты, мишень для дротиков, с которой свисает фиолетовый удав.

Она плачет по Кейтлин, а не по дому. Уезжать не жалко. Кейтлин, по сути, всегда была права. Это было жилье, а не дом.

Линн пошла в свою спальню. На постели груда вещей из гардероба. На самом верху голубое пальто, по-прежнему в пластиковом мешке на «молнии», засунутое туда после «свидания» с Реджем Окумой. Любимое пальто теперь кажется грязным, больше она его никогда не наденет. Впрочем, Редж Окума в прошлом. В «Динарии» к ней хорошо отнеслись после смерти Кейтлин, директор агентства Бхад повысил ее в должности, назначил менеджером, что позволило ей списать долг Окумы, исправить в компьютере его кредитный рейтинг. Умней не придумаешь.

Она перекинула пальто через руку, спустилась, вышла в прекрасное весеннее утро, затолкала его в мусорный бак.

Вырученными от продажи дома деньгами удалось расплатиться с Люком и Сью Шеклтон, частично с Мэлом и с мамой. Осталось немного, но это ее не волнует. Надо как-то оставить прошлое позади.

И действительно, кое-что уже позади. Хотя бы приговор. Два года условно, благодаря достойному «Оскара» выступлению адвоката или удачно попавшемуся судье, у которого есть сердце, или тому и другому.

Но пожизненный приговор к страданиям по Кейтлин никто не отменит. Говорят, тяжелее всего два первых года, но оказалось, что лучше нисколько не стало. Она чуть не каждую ночь просыпается в холодном поту, горько оплакивая принятое решение и потерю красавицы дочки. Проклинает, хлещет себя бичом за то, что законный трансплантат был совсем рядом, а она из чистой паники или из чистой глупости от него отказалась.

Единственное, что успокаивает и утешает – мурлыканье кота Макса в ногах постели да воспоминание об улыбке дочери и ее словах, которые она часто повторяла и на которые Линн страшно злилась: