Иори Фудзивара - Праздник подсолнухов

— К чему мне смотреть какое-то черно-белое старье? Это в наше-то время. Ты случайно эпохой не ошибся?

— Вот, значит, как? Молодому поколению не нравится Бергман?

— А тебе, значит, Бергман ближе, чем твои соблазнительные современницы?

— Ближе. Значительно ближе.

— Неужели она так хороша?

Я кивнул:

— Ты могла бы с ней потягаться. Но есть еще одна. Ты после нее.

— Кто такая?

— Одри Хепберн.

— Но они ведь все давно умерли, — надменно заметила она. — Что же ты, давай вспомни еще одну покойницу.

Я промолчал, и она добавила:

— К тому же в ее книге есть кое-какие пометки, которые меня очень обеспокоили. Поэтому я и спустилась.

— Пометки?

— Ты что, не открывал книг своей жены?

— Почти не открывал.

С тех самых пор, как занялся дизайном, я почти перестал читать книги по искусству. Мне хватало рассказов Эйко. Она была не просто увлечена работой, а обладала настоящим профессиональным чутьем. Мне нравилось слушать ее рассказы, обретавшие все большую глубину по мере расширения ее познаний. Нравилось слушать ее суждения о каком-нибудь художнике, чью выставку они планировали провести в музее. Часто, держа в одной руке книгу, она читала мне импровизированные лекции. После ее смерти я утратил к этой теме всякий интерес. История искусств и теория живописи стали для меня чем-то невыразимо далеким. С тех пор я ни разу не открывал ее книг. В том числе и потому, что многие из них были на иностранных языках, и я при всем желании не смог бы их прочесть. Вот только избавиться от них не поднималась рука.

Мари вырвала меня из воспоминаний, протянув толстую книгу:

— Ван Гог.

Ван Гог. При этом имени меня захлестнула новая волна воспоминаний.

Именно так его имя произносила Эйко. Японцы, и я не исключение, обычно называют этого художника Гогом, без приставки «ван». Каждый раз она поправляла меня:

— Отрывать приставку «ван» от фамилии Гог — непростительная ошибка. Раньше я и сама не знала, но оба эти слова — Ван Гог — образуют фамилию. Так же как «да» у Леонардо да Винчи, приставка «ван» указывает на принадлежность к роду, и ты никогда не увидишь, чтобы в иностранных источниках его называли Гогом. Несмотря на то что в Японии о нем издана уйма книг, многие до сих пор ошибочно сокращают его имя. Думаю, всему виной «Письма Гога» Хидэо Кобаяси. [39] Хидэо Кобаяси (1902–1983) — известный японский литературный критик, автор книг «Моцарт», «Письма Ван Гога» и др. Интересно, сознательно он его так назвал или по незнанию?

Снова поток моих воспоминаний был прерван голосом Мари:

— Твоей жене нравился этот художник, верно? Там наверху много книг о нем.

Я поднял глаза:

— Нравился. Еще в школе она только и говорила что о Ван Гоге. Это, кажется, его биография. — Я указал на книгу у нее в руках.

— Сборник писем, — поправила Мари, — третий том полного собрания писем Ван Гога французского издания Галлимара и Грассэ. Довольно старое издание. Именно в этом томе я обнаружила пометки.

— И что там написано?

Она отыскала нужную страницу и протянула мне книгу.

Несколько строк шариковой ручкой латинскими буквами, но не по-английски. Я вопросительно взглянул на нее:

— Французский?

Она кивнула.

— Переведешь? Заодно расскажи, о чем идет речь на странице, где ты их обнаружила.

Она медленно, сбиваясь и делая длинные паузы, перевела содержание пометок. Получилась одна короткая фраза. Затем перешла к письму Ван Гога. Я хорошо помнил это письмо. Письма в переводе — единственное, что я прочитал из всех принадлежавших Эйко книг.

Я почувствовал, как зуб снова пронзила злая боль. Боль была другой, не такой, как вчера вечером. Я даже не успел ее толком почувствовать, как она уже ушла. Мелькнула и исчезла, словно тень вспугнутой птицы. Одновременно я будто услышал тихий шорох. Так бывает, когда одинокий лист срывается с ветки и бесшумно планирует на землю. Одну за другой я вспоминал истории о Ван Гоге, которые рассказывала мне Эйко. Сизая дымка, окутывавшая воспоминания, понемногу таяла.

Я тихо пробормотал:

— Возможно, это то самое.

— Что?

— То, что они ищут. Ты открыла еще одну карту.

— Это как-то связано с игрой, о которой ты говорил?

— Да. И если я прав, то твой миллион иен — это просто смешная сумма.

— Что это значит?

— Да ничего не значит. Мы привыкли, что ставка в игре — это деньги, но так бывает далеко не всегда. Вспомни хотя бы нелепые дуэли за поруганную честь или оскорбленную гордость, когда ставкой выступала сама жизнь. Время таких игр прошло, и наш случай не исключение, однако если эту ставку перевести на деньги, получится несколько миллиардов. Вот какая игра нас ждет.