Джеймс Гриппандо - Под покровом тьмы

– Алло, – сказал он жадно. Молчание. – Алло, – повторил Гас.

Нет ответа.

Он озадаченно помедлил.

– Алло? Есть тут кто-нибудь?

Странное это было молчание. Не та мертвая тишина, что предшествует тоновому набору. На линии явно кто-то был.

– Кто это? – спросил Гас.

Ответа не было. Однако Уитли не вешал трубку. Он ждал. Шли секунды, прошло почти полминуты. Его замешательство перешло в гнев.

– Черт побери, кто там?

Ему вроде бы послышалось потрескивание на линии. Хотя, может быть, это было его собственное дыхание. Потом мелькнула другая мысль.

– Бет… – Голос Гаса дрогнул. – Это ты?

Нет ответа. Но трубку не повесили.

Мысли неслись вскачь. Он подумал о последнем звонке, о детской песенке, которую она сыграла. Подумал обо всех ужасных обстоятельствах, которые, возможно, не давали ей говорить.

– Бет, если это ты, нажми любую клавишу три раза. – В его голосе звучало отчаяние.

И через несколько секунд Гас услышал. Три длинных сигнала.

– Бет!

Раздался щелчок. Телефон разъединился. Гас швырнул трубку на рычаг и – в последний раз – набрал номер агента Хеннинг.

Энди пообедала в экспресс-закусочной, потом обошла квартал, чтобы познакомиться с окрестностями. Ночь была ясной, но холодной. Местный вариант часа пик закончился, и улицы казались пустынными. Две машины ждали у «Кафе Венди»; работающие двигатели извергали большие облака выхлопных газов. Еще три машины были припаркованы на соседней улице; одна из них выглядела так, словно не двигалась с места со времен президентства Джорджа Буша-старшего. Водосточные желоба были забиты твердым бурым льдом – растаявшими и снова замороженными остатками снегопада на прошлой неделе. Энди перешла улицу у светофора. Двое бездомных на парковке жались друг к другу в пустой картонной коробке из-под холодильника. Было похоже, что к ним присоединились еще три или четыре приятеля. Количество означало здесь тепло, а то и силу.

Около семи Энди нашла гостиницу на одной улице с «Вторым шансом». Обветшавшее одноэтажное строение с неизменной вывеской, провозглашавшей «МЕСТА ЕСТЬ». Расценки на номера были вывешены прямо на дверях. За месяц. За неделю. За ночь. За час. Именно в таком месте Кира Уайтхук и должна была бы остановиться. Энди шагнула внутрь.

В вестибюле оказалось тепло, но пахло старой пылью. За стойкой портье сидел латиноамериканец средних лет и читал газету. Он не поднял головы. Немного в стороне бойко шел обычный вечерний бизнес. К стене прислонилась молодая – не больше девятнадцати лет – индеанка. Пуговицы рубашки были расстегнуты гораздо ниже груди. Ее лапали трое мужчин. Энди слышала, как они пререкаются.

– Эй-эй, – сказала девушка, – не все трое разом.

– Ой-ёй, да брось, сучка.

– Совсем обалдели. По одному.

– Я добавлю еще яйцо, – сказал один, имея в виду наркотики.

Приятель схватил его за промежность:

– Я дам два яйца.

Засмеялись все, даже девушка. Происходящее напоминало торг в магазине. В этой части города все шло на продажу. Ко всему можно было прицениться.

Портье поднял голову:

– Что там такое?

– А? – ответила Энди.

Глядя мимо нее, портье повысил голос:

– Я обращаюсь к этим придуркам. Ребята, нужна вам комната или нет?

Ответил лысый:

– Мы работаем над этим, ладно? Я уже почти уговорил Здорово-берет-в-рот переменить имя на Трахается-с-тремя-разом.

Все снова засмеялись. Портье сказал:

– Давайте не в вестибюле, мужики.

По-прежнему смеясь, мужчина шагнул к стойке и открыл бумажник.

Энди отступила и ждала, наблюдая за индеанкой. Глаза девушки остекленели. Рот приоткрыт, словно у нее не хватало сил держать его закрытым. Один из мужчин поднес к носу девушки тряпку. Она понюхала, и ее повело. Высокий сунул руку ей под рубашку, лаская мягкий молодой живот. Это были грязные руки, огрубевшие от работы в поле. Но девушка не отстранялась. Ей было плевать на все. Она ничего не чувствовала. Что бы индеанка ни вдохнула, это сделало ее ночь сносной, а жизнь терпимой.

– Эй, бездельники, – сказал портье, – есть хоть у одного из вас пять баксов?

Энди слушала, как мужики спорят, набирая в складчину денег, чтобы хватило на комнату и проститутку. Взгляд ее, однако, не отрывался от девушки.

Тягостное зрелище. Энди было жаль ее и одновременно жаль себя. Ей вспомнились слова старухи из магазина одежды – что-то насчет того, что все вы – в смысле индейцы, – если работаете, то берете за труд недорого. Энди никогда не признавала предрассудков и нелепых теорий, будто преступления, безработица, а также масса других социальных зол просто часть индейской культуры. И в то же время она почти ничего не знала о традициях и ценностях своего – по крайней мере наполовину – народа. Девять лет в приюте научили ее только выживанию, а приличная белая семья, в конце концов удочерившая Энди, воспитывала девочку как родную – с лучшими намерениями и не придавая значения ее происхождению. Энди только слышала, что ее отец был белым, а мать – коренной американкой, но даже не знала, из какого племени.