Олег Андреев - Вокзал

– Вот она, – сказал Ларин и показал на ящик.

– Виктор Андреевич, нам пора, – подлетел сзади Чернов.

– Я никуда не поеду, – сказал Ларин. – Я брата встретил. Вы видите?

Чернов даже не приостановился.

– Ничего, брат подождет. Тут такие дела – подождет ваш брат.

Откуда было знать фээсбэшнику, что Ларин встретил брата через пятьдесят пять лет. Откуда было знать этому агенту безопасности, что сегодня свершилось чудо. Откуда было знать Ларину, что Чернову сегодняшняя операция стоила нескольких лет жизни, седых волос и инфаркта, который случится через четыре минуты.

Фээсбэшники окружили Ларина и увели его к поезду, в котором уже сидел Кантемиров.

Людмила Анатольевна заставила себя подойти к Боцману и протянуть руку.

– Людмила, – представилась она, – Витина жена.

Последнее слово далось ей непросто. Боцман руку пожал Растерянно оглянулся. Настена и Профессор стояли чуть поодаль. Настена ревела. Профессор нервно теребил свой нос.

– А это Лариса, племянница ваша, – сказала Людмила Анатольевна.

Лариса, эта надушенная и брезгливая московская барышня, повела себя странно. Она вдруг бросилась на грудь к Боцману и поцеловала его в небритую щеку.

– А это мои друзья, – подозвал Боцман Настену с Профессором.

– Да-да, очень приятно.

Людмила Анатольевна растерянно повертела головой. Грузчики ждали распоряжений. Гроб уже стоял на тележке.

– И что теперь? – спросила она пространство.

– Что теперь… Теперь маму похороним и будем жить, – ответил Боцман и взялся за ручку тележки. – Я сам. Тележку я возить умею…

"Не уезжай ты, мой голубчик,

Печальна жизнь мне без тебя…"

– Ты, девонька, сиди тут и не рыпайся. – Проводник только сейчас понял, что за хомут он себе повесил. Когда в толпе фээсбэшных «шкафов» мимо его вагона в соседний прошел Кантемиров, проводнику все стало ясно. Ох, теперь будут трясти всю дорогу. Теперь ни левого не подсадишь, ни правого. А что с этой девкой делать? Хоменко хорошо – отдал и ушел. А ему-то как отчитываться?

Но авось… Этот «авось» вывозил нашу страну столько раз, неужели не вывезет теперь и проводника с девушкой.

Оксана села в уголок, уткнулась взглядом в линолеум. Даже в окно посмотреть нельзя. Шторки задернуты. Дверь проводник тоже запер, хорошо еще хоть не на ключ. Ключ он оставил на столе. Впопыхах, должно быть.

«Ну вот и все, – даже как-то задорно сказала себе Оксана. – Ты все пела, это дело, так поди же, попляши. А счастье было так возможно… Близок локоть, да не укусишь. Любишь кататься, люби и саночки возить… Что там еще? Без труда… А, это не годится…»

Она специально выдумывала всякие мысленные развлечения, чтобы не упасть сейчас с тонкой жердочки определенности в кишащее болото отчаяния. Что она наделала? Она убила. Именно так. Безо всякой поэзии, кухонным грязным, вымазанным в колбасе ножом тридцать пять раз пробила тело. Кровищи-то, кровищи… Она – мразь. Она – подонок жизни. Она меньше, чем ничто. От нее отвернулся Бог. Она сама от себя отвернулась навсегда.

Она убила любовь.

Пусть кричала она о больном ребенке, пусть внушала себе, что ради него, несчастного, готова на все, но ведь это вранье. Да, она на многое готова ради сына, но не на все. Она думать не могла, что ради сына сможет убить любовь. А смогла. Потому что не в сыне было дело. Вернее, так – не только в нем. Что-то еще было – куда важнее и непреклоннее. Она убила не потому, что боялась Тимошевского, безработицы, даже тюрьмы. Она убила потому, что боялась – любви.

Им всем только казалось, что они хотят этого. Всем и всегда. Но путали, путали слабодушно любовь и влечение, фрикцию полового акта и физиологию оргазма с разрывом аорты и бессмертием сумасшествия по имени любовь. И она тоже испугалась. Вот потому и вонзила нож.

Москва слезам не верит. Москва на истину проверит. Она приняла Оксану в себя, высветила изнутри, увидела пустоту и вот теперь вышвыривает навсегда. С вокзала все началось – вокзалом и кончается. Вот он, обрыв. Она отсюда не полетит, она свалится в черную пустоту.

«Вот и все, – снова повторила Оксана мысленно. – Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Прошла любовь, увяли помидоры, ботинки жмут, и нам не по пути. Любовь – морковь. Любовь не картошка, не выбросишь…»

Она стала представлять свой маленький городок, маленький дом, маленькую бабушку, маленького беспомощного сына, повеяло теплом. Но только каким-то затхлым. После Москвы там будет первое время трудно. Здесь живут – там подживают. Ничего, свыкнется снова. Она вытащит сына, она вылечит мать. Деньги у нее есть. Немного по московским меркам, но очень много по тамошним.