Джонатан Рабб: Заговор

Первая книга в долгу перед многими, но вот кому я обязан прежде всего:

Робу Розновски, Робу Тейту и Дэну Илишу за их проникновенное понимание первых набросков, но более — за их дружбу;

Питеру Шпиглеру и Марку Вайгелю, чьи познания в том, как работают рынки, бесценны;

Робу Каули и Байрону Холлинсхеду, чью мудрость советов может затмить лишь их ободряющая поддержка;

Дагу Герцу, который указал рукописи дорогу прямиком в «Уильям Моррис»;

Матту Бьейлеру из «Уильям Моррис», чьи увлеченность, весомость суждений и опытность обратили приобщение автора-новичка к издательскому миру в сущее удовольствие;

Кристин Кайзер из «Краун», которая превратила в наслаждение и процесс редактирования, и мое обучение мастерству написания художественной прозы;

профессорам Принстонского университета Энтони Графтону и Теодору Раббу, которые удостоили ученого взгляда опус «О господстве»;

таким персонам, как Макиавелли, Гоббс, Гегель и Милль, — истинным вдохновителям.

И конечно же, моей семье — они знают за что.

Волчий Лог, Монтана. 1998 год

Пелена лунного света, просочившись сквозь деревья, оттенила подлесок и жутким сиянием выбелила руки и ноги трех стремительных фигур. В чересполосице света они двигались быстро, юрко, беззвучно. Кусачий холод ночного воздуха впивался в кожу немногих неприкрытых мест на лицах, но времени думать о таких пустяках не было. Дорога. Выбраться на дорогу. Упругие молодые тела, закаленные часами обучения и упражнений, постигли науку отрешения от горячечного напряжения, уже охватившего все члены. После двухнедельных заморозков усыпанные сушняком лесные проходы превратились в затвердевшую массу из земли и корней, ступать по которой было не так-то легко, но и при этом беглецы показывали превосходное время. Еще минут десять, и они прорвутся.

Никто из троих, однако, толком не осознавал, что будет дальше, после дороги. Знали только, что окажутся одни, за оградой, далеко-далеко от почти идиллического мира, в каком они обитали последние восемь лет: места, где маленькие мальчики и девочки учились быть первыми во всем, одолевать самих себя, неизменно довольные тем, что составляют часть единого целого. Изолированные и окруженные такими же «равнообещающими», взращиваемые для некоей цели, некоей судьбы. Вот чему учил их старец, вот во что они сами верили. Воспоминания о жизни до Монтаны: о семьях, друзьях, местах — улетучились давным-давно. Все и вся им нужное всегда было здесь. У них не было причин заглядывать куда-то еще.

Причин не было до тех пор, пока троица не начала замечать кое-что за пределами отработанных команд, за пределами потребности в довольстве. Просто-напросто они, наверное, выросли. Маленькие девочки выросли и стали женщинами. Какова бы ни была причина, но они поняли, чего ожидает от них старец, чего он ожидает от всех . И это смутило, напугало их. Не желая больше принимать все беспрекословно, они повели между собой разговоры. Стали задавать вопросы.

— Не ваше дело спрашивать, — сказал он им тогда. — Ваше дело действовать. Это понятно?

— Мы не понимаем, — ответили они.

Наказание было скорым и суровым. «Доброе напоминание» — так он тогда это назвал. Но не дни без еды, не дни затворничества и побоев заставили их усомниться в мире, какой они знали с давних пор. Ни даже вовсе не прикрытый намек, что от них так или иначе избавятся, если у них опять пробудятся сомнения. Не ваше дело спрашивать… Ваше дело действовать — такой тогда он дал им ответ. Обособленность, донага обнаженная в единой фразе. А они все же пытались понять. Разве обособленность была всегдашним наказом? Разве в это учил он их верить? Нет. Они понимали: в этом не было ни вызова, ни побуждения к совершенству. Грубая угроза, и ничего больше.

И тогда они решили бежать.

Ушли сразу после полуночи.