Крейг Расселл - Кровавый орел

– О, еще до тюрьмы. В семидесятые мы с ней вместе работали в журнальчике, который назывался «Дух времени». Тогда название казалось нам замечательным; сейчас, задним числом, оно кажется банальным и даже вульгарным. Может, потому что у того времени был слишком крепкий дух. До сих пор стоит в ноздрях… А почему вы, собственно, спрашиваете? Записали меня в подозреваемые – только потому, что мои картины напоминают вам… – Тут до нее, похоже, впервые дошло, что значит видеть ее картины ожившими , то есть в реальности. – Бедная Ангелика…

– Нет, фрау Менцель, в ее убийстве я вас не подозреваю, – сказал Фабель совершенно искренне.

Он просто не упомянул, что Мария уже проверила алиби Марлис Менцель на время всех убийств.

Во время первого и второго она сидела в тюрьме.

Во время третьего была на шумной вечеринке у владельца галереи.

Фабель вдруг с удивлением сообразил, что выставку она подготовила еще до выхода из тюрьмы.

– Однако сходство между вашими художественными произведениями и действительностью не может не тревожить, – продолжил он. – Не исключено совпадение, но есть вероятность, что убийца где-то видел ваши картины и решил воспроизвести их в реальной жизни. Для маньяков это довольно обычное поведение – у них свое понимание связи искусства и жизни, они любят подавать свои преступления образно и часто организуют сцену убийства как страшную живую картину… Впрочем, слово «натюрморт» точнее – при всей жутковатости подобного словоупотребления. Короче, мы имеем дело со случаем, когда жизнь подражает искусству.

– Или, вернее, смерть подражает искусству.

Марлис Менцель снова затянулась, пуская дым под стол. Фабель заметил желтый налет никотина на кончиках ее пальцев.

– М-да, жуть жуткая… – немного рассеянно протянула бывшая террористка.

Официант принес заказ.

– Вы, случайно, не получали каких-нибудь странных писем? В особенности электронных? – спросил Фабель.

Менцель пожала плечами:

– Все письма по поводу моей выставки странные. Реакция в основном вполне ожидаемая: одни пишут, что меня зря выпустили на свободу и мне гореть в аду за мои преступления, другие – что мне неприлично пытаться что-то создавать после того, как я столько лет занималась разрушением. Мол, преступникам не место в искусстве. Гений и злодейство несовместимы. Очевидно, и вы, герр гаупткомиссар, охотно присоединитесь к мнению подобных корреспондентов.

Фабель не заглотил приманку.

– Наверное, были и другие письма. От тех, кто писал о красоте насилия, величии ритуальных убийств?

Менцель на несколько секунд задумалась.

– Нет, такие придурки, к счастью, пока не подавали голоса. Мои картины против насилия. И люди с сердцем так их и воспринимают… Правда, недавно в галерее произошла неприятная сцена. Явился Вольфганг Айтель со свитой из журналистов. И разразился на телекамеры гневной филиппикой против моей работы – мол, она столько душ загубила, прочь кровавые руки от искусства!.. Особенно его взбесило, что я использую цвета национального флага.

Фабель внимательно слушал. Новое упоминание Айтелей!

– Вы тогда присутствовали?

– Нет. И думаю, этим подпортила его план. Наверное, он хотел распечь меня перед камерами – как Хрущев когда-то советских абстракционистов. Чтобы я стояла перед ним как провинившаяся девочка, а он бесновался и топал ногами.

Менцель повернула голову к свету, и Фабель заметил нездоровый серый оттенок ее кожи.

– Послушайте, – вдруг спросил он, – почему вы это делали? Почему стали игрушкой в руках Свенссона?

Вопрос удивил самого Фабеля не меньше, чем Марлис Менцель. Он не собирался копаться в прошлом. Само спросилось.

Менцель впилась в него испытующим взглядом, словно пытаясь угадать, что стоит за этим вопросом. Потом пожала плечами:

– Другое время, другие мы… Мы имели идеалы. Нам хотелось во что-то верить… хотя бы в кого-то. Карл-Ганс Свенссон был, как сейчас бы сказали, харизматической личностью. Мощно притягивал к себе. Ну и, разумеется, нагло пользовался своим влиянием – вертел людьми как хотел.

– Причина вашего порабощения… фанатизм?

– Фанатизм! – повторила Менцель с басистым смешком. – Да, вы правы. Мы были фанатички. Истеричные девицы, готовые сделать что угодно по приказу своего божка. Даже и умереть. В конце концов действительно погибли почти все.

– Погибли за него? Или за свои убеждения?

– Ну, в те годы у нас было полно мусора в голове: дескать, мы несем мировую социалистическую революцию в Германию, мы – солдаты, ведущие бой с процветающими буржуями, наследниками нацистского государства… – Она сделала долгую затяжку. – На деле за всеми этими словесами мы были просто рабынями Карла-Ганса. По сути, он с таким же успехом мог заставить нас бороться за торжество капитализма во всем мире или за то, чтобы все ходили по улице босиком. Просто социализм был тогда в моде, и Свенссона прибило к социализму. Сегодня он, возможно, принял бы ислам и взрывал немецкие торговые центры под знаменем борьбы с американскими империалистами… Модно! Вы никогда не задумывались о половом составе его группы? Практически одни женщины, и все молоденькие, некоторые даже несовершеннолетние! Потом нас нарекли «гаремом Свенссона». И справедливо. Мы все спали с ним. Все были по уши влюблены в него.