Эндрю Уилсон - Лживый язык

— Ах ты, гаденыш!

— Пожалуйста… Крейс… остановитесь…

Выбора у меня не было. Я нажал на спусковой крючок. Звук выстрела отозвался в моем теле. Первая пуля ударила в шкафчик с раритетами. Чаша с изображением Ганимеда и Зевса разлетелась на тысячи мелких осколков, керамическая бутыль в форме створчатой раковины разбилась вдребезги. Я выстрелил еще раз и опять неудачно. Пуля раздробила курильницу и белую мраморную плиту с рельефным изображением Муция Сцеволы, потом расколола стоявшую на сундуке мраморную урну, в которой Крейс прятал свой пистолет. Он повернул голову, оценивая ущерб, и вновь пошел на меня.

— «Е a colui per me solo si ascrive, — произнес он, продолжая цитировать изречение. — Del Biasmo il suono ond'a costei si dona de la Gloria le palme e la corona». Однажды я уже переводил это вам, но позвольте помочь еще раз. Я ведь понимаю, что сейчас обстановка не очень благоприятна для занятий переводом. «Я — та, кого жаждет каждый человек в мире, ибо благодаря мне люди живут после смерти».

Крейс приблизился ко мне еще на один шаг.

— «И если порок стремится лишь к тому, чтобы обрести награбленное, а добродетель ратует за благородную империю, я — бесчестие для первого и слава — для второй», — сказал он.

— Гордон… назад. Вы же знаете, я не хочу это делать.

Мои ладони увлажнились от пота, пальцы дрожали.

— В самом деле? Вы уверены? Разве не об этом вы всегда мечтали, не это всегда было вашим сокровенным желанием — убивать людей?

— Гордон…

— «Порок я клеймлю позором, а добродетели дарую почет, пальмовую ветвь и корону».

Крейс уже находился почти рядом со мной, мог бы дотронуться до меня, потому, едва он произнес последнее слово цитаты, я, целясь прямо в него, спустил курок, дав выход напряжению, что скопилось во мне за последние месяцы. Пуля пробила его грудь, рядом с сердцем. Крейс стал заваливаться назад. Его лицо исказилось, но не в агонии; скорее, это было выражение любви. Он зашатался, словно пьяный, и, пытаясь удержаться на ногах, стал хвататься за все, что попадалось под руки: за спинку стула, за край стола и, наконец, за шкафчик со своими сокровищами, большинство из которых теперь были уничтожены. Он посмотрел на меня, мимо меня, улыбнулся и потом повалил шкафчик со всем его содержимым на себя. На его ночной сорочке расползалось пятно крови, словно распускающийся бутон зловещего цветка. Я нагнулся к нему, убрал осколки с его тела.

— Гордон… простите, — сказал я, выронив пистолет на пол.

Он с благодарностью посмотрел мне прямо в глаза, что-то беззвучно произнес. Кровь появилась на его губах и, пузырясь, потекла по подбородку, голова безвольно упала на бок. Он был мертв.

Я обвел взглядом разгромленный кабинет. Пол был усыпан осколками стекла и керамическими черепками, в воздухе стоял запах пороха. Из пулевого отверстия на груди Крейса продолжала сочиться кровь, образуя под ним лужу.

Я попытался встать, но боль в ноге парализовала меня. Ухватившись за угол шкафчика, я поднялся. Из раны на ноге, похожей на безобразный вишнево-красный ротик, струилась кровь и смешивалась с лужей крови Крейса на полу. Я уже чувствовал слабость и тошноту, меня била дрожь, каждое движение, даже самое незначительное, казалось, порождало скрытое противодействие — вибрационное эхо, от которого я сотрясался всем телом. Ковыляя, я покинул кабинет Крейса и через его спальню медленно добрался до ванной, оставляя за собой кровавый след. Руками, покрытыми порезами и царапинами, я поднял правую ногу, поставил ее в ванну и включил холодную воду. Жгучая боль разлилась по всему телу, едва вода коснулась раны. Чтобы не закричать, я вцепился в край холодной ванны. Вода окрасилась в красный цвет.

Затем я сдернул с вешалки белое полотенце, туго обмотал его вокруг лодыжки и закрепил конец булавкой, найденной в шкафчике с аптечкой. Я попытался идти, перенося тяжесть тела на левую ногу. Первый шаг был мучителен, так что я едва не согнулся от боли, но мне все же удалось, хромая, выйти из ванной и доковылять до портего. За окнами сверкала молния, над городом гремел гром, вода в канале бурлила.

В портего я остановился перед гравюрой Баттисты дель Моро «Аллегория Славы», стал внимательно рассматривать фигуру Славы, возвышающуюся над олицетворениями порока и добродетели, под которыми было начертано то самое изречение, что цитировал мне Крейс. Что он сказал? Что мне необходимо помнить что-то об этой гравюре. Я вспомнил наш первый разговор об этом произведении. Крейс тогда упомянул, что Слава отдает предпочтение порочному сатиру, а не идеалу добродетели в образе женщины. Разглядывая гравюру, я заметил, что из-под рамы, внизу, с правой стороны, что-то торчит. Это был уголок конверта. Я вытащил его и увидел на нем свое имя, написанное рукой Крейса. Внутри лежал лист белой бумаги, на котором, тоже рукой Крейса, была написана всего одна загадочная фраза: