Эндрю Дэвидсон - Горгулья

Отпраздновать выписку Говарда в отделение явилась вся его семья и дюжина друзей (включая бывшую невесту). Они: притащили торт и все твердили, как он замечательно выглядит и как они им гордятся. Говард распространялся на тему «первого дня всей моей нынешней жизни». Устроили чертово шоу, даже вещи его паковали словно напоказ. Говард доковылял до моей постели и взял меня за здоровую руку.

— Говорил я тебе, что все одолею? Говорил же! И ты так можешь, сам! — Он подмигнул, пытаясь вдохновить меня, однако из-за стянутой вокруг глаз кожи и контрактур показался мне застрявшей в ночном горшке мухой.

Говард вышел из палаты, сопровождаемый отцом и матерью, и даже не замедлил шаг на пороге, не бросил последний взгляд на больничное отделение, долгие месяцы служившее ему домом; ясно было, что он решил ни за что не оглядываться.

Думается мне, Говард явил воодушевляющий пример торжества человеческого духа: упорство, любовь родных и друзей — и положительный настрой! Но если по-честному, кого Говард пытался обмануть? Невеста ушла от него, и правильно — кто стал бы (и смог бы) любить горгону? Будет ли он когда-нибудь снова заниматься сексом? Пойдет ли по жизни, для равновесия опираясь на руки родителей, как двухлетний ребенок? И в чем тут, спрашивается, победа?

Говард искренне старался выздороветь; у меня в голове не укладывалось, откуда что берется. Я слушал Говардову болтовню о том, как он поправится. Слушал, как все уверяли его, что он отлично выглядит, хотя на самом деле видок у него был чудовищный (заприметив такого, любой нормальный человек загодя перейдет на другую сторону улицы) Я едва не заорал, когда Говард взял меня за руку — даже мне были противны его прикосновения. Он вызывал у меня отвращение — даже не он, а оно, это существо, мой собрат по несчастью.

Вообще-то я реагировал не на Говарда. Мои чувства были обусловлены острым осознанием: что бы я ни делал, я никогда не стану прежним. Я могу каждый день тренироваться, перенести хоть тысячу пересадок кожи, но навсегда останусь только оболочкой человеческого существа. Произошедшее со мной не исцелить. Вот что я понял на примере великих достижений Говарда. Вот о чем я думал, лежа в кровати-скелете, пока змея грызла мой позвоночник. «Говард совсем как ты, — шипела она, — только душшшща у него светлее».

Однако больше остального грызла меня вот какая мысль: даже если бы я мог вернуться к жизни до катастрофы, неужели это и вправду означало бы лучший вариант? Да, я был красив. Да, у меня были деньги и карьера, однако — будем называть вещи своими именами — я был порнограф-наркоман. Мне рассказывали, что во время комы меня навестили друзья — те, кто смеялся моим шуткам, те, с кем мы вместе курили траву у бассейна. Каждый из них лишь посмотрел на меня — и сразу ушел, и больше не приходил. Одного взгляда на меня хватило, чтобы понять: дни нашего совместного нюхачества закончились.

Когда я пришел в себя, действительно какие-то усилия прилагала только Сластена-Конфетка, сладкая девочка, оказавшаяся в порнухе лишь по причине тотальной несправедливости миропорядка. В семнадцать лет ей надоело терпеть насилие отчима, и она была на все готова, только бы больше под него не ложиться. Так оно и получилось.

Ей следовало бы поселиться на ферме, выйти замуж за какого-нибудь работящего парня — Джека, Пола или Билла, — она же зарабатывала на жизнь тем, что сосала перед камерой чужие члены.

Конфетка навещала меня несколько раз, приносила гостинцы и пыталась взбодрить рассказами о том, какой я везунчик, однако по большей части только плакала. Может, от моего вида, а скорее — из-за собственной жизни. На третий раз я заставил ее пообещать больше не приходить. Она сдержала обещание. И вот что забавно: мы знали друг друга больше пяти лет, я занимался с ней сексом и слушал рассказы об отчиме, но так и не узнал ее настоящего имени. Может, так оно и бывает: что-то оставляешь навсегда, выбирая новую жизнь.

После того как Говард с родителями исчезли из ожогового отделения, я утратил иллюзию самоконтроля. К груди подкатывали, словно рвота, приступы злобы и жалости к самому себе, но из поврежденного горла вырывались только хриплые, придушенные вздохи.

Потом ко мне пришла девочка, Тереза. Для нее это было невероятное, мучительное усилие; я слышал, как от каждого глотка воздуха скрипят ее легкие. Добравшись до моей кровати, Тереза уже почти выдохлась, однако забралась на постель и взяла мою руку. Не здоровую правую руку, а загубленную левую, без полутора пальцев, и держала ее как самую обычную конечность. От прикосновения мне было так больно, что хоть я и почувствовал благодарность, но молил Терезу отойти.