Лесли Форбс - Пробуждение Рафаэля

В памяти Шарлотты всплыли слова Паоло: «Он был не крестьянин, человек, сделавший это с Сан-Рокко».

— Карло? — переспросил магистрат, словно вовсе не слушал Маласпино. — Кто такой этот Карло?

Граф мгновение помолчал, а потом ответил:

— Карло Сегвита, десятник моего отца. Теперь он банкир, живёт в Лондоне. Я недавно разговаривая с ним. Карло Сегвита, «Банка интернационале»… Я говорил вам, что до войны Дитер был моим лучшим другом? — Голос графа стал тоньше, моложе. — Мы увлекались археологией. Об этом я думал, когда Карло поставил священника и Дитера к двери церкви и вложил мне в руки винтовку. И сказал, что так мы все будем замешаны, сказал: «Выбирай, в кого стрелять». Когда мы… когда я… нажал спусковой крючок, отец сказал… папа сказал… Он сказал: «Теперь ты мужчина…» Дитера они, конечно, всё равно убили и всех остальных, женщин и детей тоже.

— И кое-что ещё они сделали, — проговорила тётка, — с помощью Дадо. Мерзкие вещи, на которое способны люди, когда Бог отворачивается от рода людского. Вещи, о которых мне стыдно говорить. После этого Анджелино и повредился разумом.

— Отвратительные, — подтвердил граф звонким мальчишеским голосом. — Невообразимые. Папа велел нам снести мёртвых в одну кучу и бросал в них гранаты. — Чтобы даже кости не могли послужить свидетельством. Одна земля могла рассказать обо всём и статуэтка, которую выбросило взрывами, и она чудесным образом не разбилась. Он взял её с собой в память о Дитере, своём друге. — Насколько мне до сих пор было известно, в самом Сан-Рокко не осталось ни одного живого свидетеля.

— Ещё нескольких детей спрятали, — сказала тётка.

Тётка Прокопио заканчивала своё показание, а мэр то скрещивал руки на груди, то опускал их. Ничего того он не слышал, не видел, был слишком мал, был слишком далеко оттуда, он никого бы не узнал, ни в чем не мог бы поклясться.

— Маленьких детей, — продолжала она, и пальцы скрещённых рук мэра впились ему в предплечья. — Не знаю, кто они были и убежали ли после всего этого. Надеюсь, что убежали. Такие крохотные и нежные, что их могло унести в ночь, как пёрышки.

— Я даже не помню, видел я эту женщину и её сына или нет, — бормотал граф. — Всё было в дыму… Всех они убили, понимаете, а потом всё обшарили… искали везде, кроме подвала…

И колокольни. Мэр закрыл глаза и тут же вновь широко открыл, чтобы избавиться от старого видения колокольни, чью дверь с грохотом осыпали пули, колокольню, с которой падали тела, одинаково — что большие, что маленькие, что тяжёлые, что лёгкие. Закон Галилея.

— Почему ваш отец и его подручные не заглянули в подвал, граф?

— Я не сказал им. А они все были слишком возбуждены, не догадались.

— Ему было лишь двенадцать лет! Ребёнок! — Это говорила графиня, поднявшись со своего места. — Отец постоянно бил его! Старый граф был садистом! Хотите доказательств? Вам необходимо увидеть его шрамы! Чего вы, люди, ждёте от нас? Сколько ещё должны продолжаться эти взаимные обвинения?

Граф поднял дрожащую руку, успокаивая её;

— Не волнуйся, Грета. Понимаете, я надеялся… кто-то, может, ещё есть там, внизу, живой.

Магистрат, глядя на страдающего от сознания своей вины человека, который разваливался у него на глазах, попытался найти в себе чувство жалости к нему, но из-за того, что Маласпино так долго всё отрицал, это оказалось трудным делом.

— Какими мотивами руководствовался ваш отец, совершая столь варварский поступок?

— Мотивы? — повторил граф голосом отстранённым, почти безразличным, как у священника, говорящего об умершем прихожанине. — Думаю, он уничтожил Сан-Рокко, просто чтобы доказать: его способ — единственный способ избавиться от инакомыслящих. И он оказался прав, разве не так? Ни у кого не хватило смелости сказать ему слово против, во всяком случае после Сан-Рокко. Он умер в своей постели в шестидесятых годах прославленным европейским политиком, выдвинутым британцами и американцами. Полагаю, он был известен как обладатель прекрасного винного погреба, чем и заслужил восхищение англичан.

Мэр, для которого название Сан-Рокко было проклятием и кошмаром всей жизни, чувствовал молчаливое требование людей вокруг назвать имена. Но не Дедушки и не дорогого дяди Клаудио, в этом он был уверен. Никто представить себе не мог, чтобы отказаться от дохода, который им приносила маленькая сделка его племянника Энрико с нацистами. Ни одна семья не желала слышать о подробностях несчастливого брака праведницы тёти Беллы, как не желала замечать грязь продажности под собственными ногтями. «Мы предпочитаем возлагать вину на наших политиков и крупных бизнесменов, — размышлял Примо и впервые с тех пор, как был мальчишкой, взмолился: — Владыка наш небесный, пожалуйста, ради моего города, который я люблю, ради всех нас, пусть всё это кончится здесь, не пойдёт дальше ».