Полина Дашкова - Приз

«Ну какая тут может быть связь? Вообще, куда я лезу? Хочет Дмитриев забрать свою внучку? Имеет полное право. Хочет девочка к деду — ради Бога! В любом случае дома лучше, чем в больнице. Охрана здесь никакая. Пройти может кто угодно. Единственное, что мне остается сделать, — отвезти их на своей машине».

— Все, мне надо идти. Я отдежурила сутки. Прошу вас освободить помещение, — жестко заявила Агапова.

— Никуда я отсюда не уйду! — заявил Дмитриев и не придумал ничего лучшего, как усесться на койку, рядом с Василисой.

— В таком случае мне придется вызвать охрану.

Василиса между тем обняла деда забинтованными руками, всем своим видом показывая, как ей не хочется, чтобы он уходил. Агапову это явно смутило. Она старалась не смотреть в их сторону. Ей, конечно, было неловко, но остановиться, уступить или хотя бы смягчить тон она уже не могла.

— Вера Ивановна, можно вас на минуту? — сказала Маша.

Они вышли в коридор. Маша прикрыла дверь палаты.

— Спасибо вам огромное, вы так помогли Василисе, мы вам очень, очень благодарны.

Маша открыла сумочку, достала купюру в пятьдесят долларов, протянула врачу, успев подумать: «Елки-палки, да что же я делаю? Такая строгая, серьезная дама, заведующая отделением, опытный врач, сейчас возмутится, пошлет меня ко всем чертям, и будет права».

Агапова молча взяла у нее деньги, спрятала в карман халата и, не глядя на Машу, сказала:

— Пусть ваш режиссер пишет расписку, и можете забирать девочку. Менять повязки и обрабатывать ожоги надо не реже двух раз в сутки. Никаких жирных мазей. Ладно, я вам все напишу. И еще, ее обязательно надо показать лору и подростковому психиатру. Психиатру, а не психологу, понимаете?

Пока шли к машине, Маше позвонил отец, у него был веселый, возбужденный голос,

— Представляешь, я в Ницце! Вот только что вышел из самолета.

— Отлично, папа. Я очень за тебя рада, — было неудобно разговаривать, она шла очень медленно, поддерживала Василису, и нужны были обе руки.

— Скажи, ты видела этого твоего актеришку?

— Да.

— Ты случайно не обратила внимания, носит он какие-нибудь украшения?

— Что? Прости, одну минуту.

Дмитриев споткнулся, чуть не упал. Маше пришлось ловить его, при этом не отпуская Василису.

— Ты не можешь говорить? — тревожно спросил отец.

— Мне не очень удобно сейчас. Почему ты спросил про украшения?

— Неважно. Просто попробуй вспомнить, есть у него перстень на мизинце?

— Нет, — уверенно ответила Маша.

— Точно?

— Во всяком случае, я не видела.

— Может, ты просто не обратила внимания?

— Нет, папа, я обратила внимание. Ты знаешь, я всегда смотрю на руки. Никаких украшений, только часы. Платиновый «Роллекс». Ты можешь объяснить, почему тебя это вдруг заинтересовало?

— Обязательно. Но не по телефону. В следующий раз, когда увидишь его, опять обрати внимание на руки, ладно? Мне важно знать, носит он перстень или нет.

— Какой-то конкретный? Как он выглядит?

— Да. Платиновый, мужской, без камня. Тридцатые годы двадцатого века, — быстро говорил в трубку отец, — на печатке профиль Генриха Птицелова.

Но Маша его уже не слушала. Она испуганно смотрела на Василису и пыталась понять, что с ней вдруг случилось. Девочка странно обмякла, совсем не держалась на ногах.

— Я тебе позже перезвоню, я сейчас не могу, — сказала Маша и нажала отбой.

Вместе с Дмитриевым они усадили Василису на заднее сидение.

— Тебе нехорошо? — спросила Маша. — Может, стоит вернуться в больницу?

Девочка отрицательно помотала головой, откинулась на спинку, закрыла глаза.

— Нет, Маша, нет, зачем опять в больницу? — Дмитриев замахал руками. — Мы с таким трудом ее забрали! Она просто хочет спать. Она слабенькая. Дома ей будет лучше, в любом случае.

— Ладно, — вздохнула Маша, — домой, так домой.

Отто Штраус знал смерть так хорошо, так близко, что ему казалось — с ней вполне можно договориться. Кроме опытов с холодом, жидким и сухим, были опыты с высоким и низким давлением, с голодом, со стерилизацией. Штраус хотел жить вечно. Каждый свой эксперимент он рассматривал как маленький шаг в сторону вечности.

Он наблюдал, как умирают люди. Тысячи людей, все вместе и в одиночку, насильственно и добровольно. Он наблюдал, как постепенно, неуклонно меняется один из главных и простейших законов существования жизни. Любой многоклеточный организм, в том числе человек, обязан умирать, расплачиваясь за потребность размножаться. Люди умирают потому, что совокупляются и рождают новых людей. Средневековые алхимики пытались решить проблему бессмертия изнутри, искали философский камень, эликсир жизни, выдумывали дикие смеси, в состав которых входила, например, сушеная жаба, прожившая десять тысяч лет. Ее следовало отыскать, высушить, истолочь в порошок. Правда, как определить, сколько она прожила, не объяснялось.