Сергей Разбоев - Воспитанник Шао.Том 1

Сан лежал на циновке. Возбуждение дня, роившиеся в голове, многочисленные приятные мысли не давали покоя. Сердце неровно колотилось от избытка чувств. Он иногда вздрагивал. Открывал глаза, садился, осматривался. В этой же комнате спали еще три брата. Другие четверо были женаты и спали во внутренних помещениях с семьями. Есть рядом еще один домик, но он настолько плох, что не каждый осмелится остаться там на ночь.

Мысль о том, что у Сана скоро будет своя большая кровать, разливала по телу ощущение полноты и значимости. Сонно туманило голову надвигающимся величием. Он ворочался, садился, думал о том дне, когда сможет целый мешок, напичканный долларами и юанями, бросить на пол и сказать с полным чувством достоинства и что теперь ни от кого не зависит и сам будет вершить то, что задумает. И пусть кто-то скажет, что Мудрый Сан так же убог и беззащитен. У него есть люди. Будет чем наказать зарвавшихся. Даже жену найдет себе толковую, которая не будет смущаться, как жены его братьев, тем, что бедны и на жизнь приходится зарабатывать изнурительным трудом и сплошной экономией во всем.

Нет, не зря столько лет ездил он по разным странам. Не впустую тратились отчаянные сбережения братьев и отца с матерью. Не впустую. Сегодняшние деньги с лихвой покрыли те расходы. Дом купят.

Крепкий. Много комнат будет в нем. Каждому брату тоже по дому.

Сан много видел, много читал. Много узнал. Такой благодатной почвы сколотить банду, как в Великом городе, мало где сыщешь. Не в счет, что Шанхай кишит бандами и уголовниками, как навоз червями в теплую погоду. Это и есть тот планктон, который растит крупную рыбу. Огромнейший город, раскинувшийся на десятки миль во все стороны, вместит в себя всех. Но со временем, — думал в бредовом блаженстве Сан, глубже уходя в сонное забытье, — это крупная рыба должна сожрать всю мелкую. У него есть силы. В городе должны остаться только сильнейшие. Им и делить сферы влияния. Хорошо звучит… — Cан неслышно посмеивался. — В перспективе он намерен в руки властей сдать всю мелюзгу, всю уголовщину. Станет не менее могущественным, чем «Коза Ностра» в Америке или «Ямагути Гуми» в Японии. Ближе будет к недоступным южным «Триадам».

Те, конечно, страшны своими ритуалами, заполненными сплошным мистицизмом, гипнотизирующим страхом, местью до седьмого колена, быстродействием приговора. Ужасные люди. Но если безбоязненно разобраться, то, в сущности, они ничто. Они малочисленны. Он, Сан, ставит дело на деловую основу.

Долго еще ворочался Сан на жесткой и в течение вечера ставшей очень неудобной циновке. Возбужденные мысли не уходили прочь. Он то с детским ликованием души восхищался собой, то также по-ребячески жалел себя, то вдруг сжимался в бессилии и боялся за все. что может произойти плохого в будущем.

Однако ему нравились эпитеты, которыми стали за удачную энергичную деятельность дополнять его собственное имя. Но только он знал, что его стоило называть Сан Настойчивый, Сан Упорный, Нехнычущий, Несдающийся. Он, ведь, как те миллиарды китайцев, родился и жил на орошенной кровью, потом и слезами земле. Он — крестьянин, пахарь. Деды, отцы, братья — все работали в кровавом поте лица своего, как загнанные, каторжные. А что они видели в своей жизни? Вот оно, коварство бытия. Вот она, людская суть. За благородный, но тяжелый труд в награду оставалась ползучая нищета, вечный мрак, унижающее презренное отчаяние. И это на протяжении всего существования его рода никогда не покидало их. Все века. Страшно подумать. Неужели так можно? Тысячелетиями гнуться, коробиться, страдать, умирать от нескончаемой работы только для того, чтобы тот, кто неправедной сутью выплыл из липкого омута, наслаждался всеми благами, которые дают закабаленные, униженные своей сутью вечные работяги-крестьяне. Они знали только одно солнце — которое над головой, одну радость — добрый урожай, одно счастье — протянуть не голодно до следующего урожая, одну цель — вырастить детей. И так все века. Для чего? Для кого? Не спокойнее ли вовсе не появляться на свет, чем потом полвечности мыкаться неприкаянным по этой неуютной жизни. И все не для себя — для кого-то. А тот готов шкуру с тебя содрать, лишь бы смиренно и молча работал далее, не подавал голоса истинной правды.

От этих тяжелых дум у Caнa мучительно заныло сердце. Да и как иначе. Все, кого он знал, жили также, как он, его семья. А то и хуже. Разница такова, что в какой-то семье на циновку больше. Если кто-то приобретал подержанный велосипед — уже богач. Вот и вся обидная статистика количественного сравнения имущественного ценза. И жизни жалко, и жить дальше так просто страшно. Вот прилегающие районы и окраины величайшего города. Улица, где в непогоду можно потерять не только тапочки, но и заскорузлые подошвы собственных пяток.