Сергей Разбоев - Воспитанник Шао.Том 1

Монах не двигался. Прикрыв веки, чтобы не раздражать зверя и чтобы не резало ото сна, внимательно изучал животное. Судя по внешним признакам, зверь мартовского помета. Яркая, мятая лоснящаяся шерсть. Некрупные размеры. Глаза любопытно-удивленные, пугливые. Мордашка еще детская, пытливая. Котеня, только большой.

Вообще, у Руса не было беспричинного страха и к крупным зверям. Уверенность в себе, знание повадок хищников, настойчиво вдалбливаемое Ваном, отодвигало знакомое каждому оцепенение на задний план. Сейчас, рассмотрев малыша, совсем успокоился. Закрыл глаза. Знал, что периодически тот посматривает на него. Врожденная осторожность, подозрительность — качество всех зверей, да и человека тоже, уже злее про себя подумал Рус. Лег удобней на широких угловатых ветвях. Задремал. Малыш, еще раз широко зевнув, тоже притих.

Но тут что-то реннее подкинуло Руса. Он резко сел, придерживаясь рукой за боковой сук ветви. Посмотрел вниз. Шагах в пятнадцати в кустах монументально возлежал тигр. Скучно посматривал на дерево, на котором находился Рус. Изредка предупреждающе позевывал. Этот собрат уже никуда не годился. Прищуренные зрачки зверя лениво поглядывали на потенциальных жертв: широкая морда натяжно скалилась, отворачивалась, будто не желая видеть никого. Потом снова медленно поворачивалась, и пытливые глазки придирчиво осматривали находившихся на дереве. Рус в упор посмотрел на тигра. Тот в ответ невежливо прищурился, усы зло топорщились в стороны, но видя настойчивый взгляд человека, широко раскрыл пасть, оскалился. Глухой рык низко прокатился по земле. Но Рус, холодно сверкая своим давящим взглядом, продолжал напирать подвижными глазами в зверя. Тигр округлил глазки, злобно следил.

Самка, догадался Рус. Где-то рядом должны быть малыши. Смягчил взгляд. Снова разложился на ветвях. Если придет самец, — подумалось, — будет хуже. Но раз хищники рядом, значит поблизости нет людей. Стемнеет, нужно двигаться дальше. Тигрица протопает следом до пяти миль и отстанет. Рысенок может несколько дней волочиться следом. Пока они здесь, можно не прислушиваться к шорохам. Дать возможность нервам полностью расслабиться, забыться. Впереди еще немалый путь. Рус не знал, как будет идти. Знал только направление. Кто и что на пути — можно только догадываться. Но раз звери каким-то случайним образом собрались рядом, значит можно и нужно верить в удачу, верить в то, что скоро появятся братья, и вся мешанина трудностей и тревог закончится. Вспомнились кошмарные сновидения детства, когда лица, палки одной устрашающей чередой проносились перед его сознанием. Когда кричал и вздрагивал от дьявольской карусели образов. И вот сейчас все это сопоставилось в нем, что происходило наяву. Как зациклен мир, однообразен в своей обыденности. Неужели так будет всегда? Неужели те истоки мудрой благотворности в людях, о которых рассказывали отцы, ток слабы и малочисленны, что злостное бытие-битие определяет caмy светлость бытия.

Рус дремал. Забытые сны снова приходили в сознание. Слезы детства разрывали грудь. Рус плакал во сне. Плакал за субя, за братьев, за отцов. Монашеская эстетичность сохранилась только внешне. Внутренние спазмы бушующей души не давали успокоиться, не давали примириться с тем, что видел, что думал. А впереди еще путь. Впереди еще маячила встреча с неизвестным, с тем, что все эти черные недели так жестоко и настойчиво преследовало его, пыталось уничтожить, низвести к краю бездны и мрака.

Но люди были на этой стороне, и Русу во что бы то ни стало хотелось быть с ними, ризрушать все то, что было фальшивым, не отвечало тем идеалам справедливости, о которых так долго и интересно могли рассказывать его братья и отцы.

Братья. Как без них?

Крупные капли просветленных слез медленно скатывались со щек на землю, заставляя настораживаться тигрицу.

Как без них? Тогда уж лучше вечная нирвана. Застывшая холодная мысль. Без искр жизни, но справедливая. Спокойная размеренная вечность и… темнота.

Воспаленные глаза Сана Настойчивого неуемно маялись обидой и злостью. Правый кулак остервенело долбил землю перед собой. Корпус то наклонялся резко вперед, то выпрямлялся, и кривые губы плаксиво, раздраженно выпихивали слова, которые, понурив свои немолодые головы, терпеливо выслушивали младшие братья.

— Не могу я, не могу. Не дают мне покоя мои мысли. Не могу уняться. Душа взывает к справедливой мести. Столько лет, как загнанный, вместе с У Чином сколачивал боеспособную организацию, подбирали старейшин, помогали даже Лао войти в совет. Такой объем проделан, столько кадров перетасовано. Все на совесть. И на тебе. Легко ли нам было начинать с тех нулей, когда на тебя взирают, как на проходимца. Не считают за своего. Курс обучения пришлось пройти, чтобы завоевать доверие. Это мне-то, в мои полувековые годы? Смог ли еще кто-нибудь так? А Лао! Этот коварный Лао выжидал. Знал, что скоро пирог будет готов. Ах, дурья моя голова. Может быть, гибель У Чиня — его рук дела. Почему я сразу не подумал так? Простофиля. Каков негодяй. Меня на второстепенные места отшвырнул. Трудно жить, не отомстив. Верьте мне, братья, это очень больное, жгучее, непроходимое чувство. Сердце требует крови врага, чтобы охладиться. Он должен или покориться, или уйти из жизни. Не могу жить, не придумывая ему каждодневную жестокую и долгую кончину.