Полина Дашкова: Место под солнцем

— Прости, что, Катюша? — Было отлично слышно, но он не понял.

Разве можно такое понять с первых слов?

— Его застрелили полтора часа назад у подъезда. Мы возвращались с премьеры. Прилетайте, пожалуйста, в Москву.

Оля Гуськова терпеть не могла метро, особенно Кольцевую линию и центральные станции. Ее раздражало все: подсвеченные попугайные мозаики «Новослободской», планеристы, колхозники и пионеры на плафонах «Маяковки». Даже если не глядишь в расписной потолок, все равно чувствуешь присутствие этих плоских жизнерадостных призраков. Над платформами станции «Проспект Мира» огромные люстры свисают с потолка, качаются, словно хотят упасть на голову.

Из глубины преисподней, из черного туннеля, несется ветер, пахнет паленой резиной, вспыхивают огни. Люстры держатся на тонких, ненадежных крючьях, вот сейчас еще один порыв ветра — и ледяная сверкающая громадина рухнет прямо на Олю. Возможно, так будет лучше для всех… Поезд остановился. Люстра не рухнула, продолжала медленно качаться, и желтоватые световые блики неприятно скользнули по лицу, когда Оля вошла в вагон.

— Осторожно, двери закрываются… В вагоне пахло приторными духами. Оля чуть поморщилась и села в уголок, подальше от двух одинаково одетых, накрашенных, надушенных девиц, и вообще, подальше от всех. Благо народу в это время совсем мало. Ее раздражали запахи, звуки, взгляды. Так раздражали, словно вся кожа содрана, каждый нерв оголен.

Оля вытащила из рюкзака тоненький Молитвослов, открыла наугад и стала читать, низко опустив голову.

«…и погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен. И избави мя от многих и лютых воспоминаний…» — губы ее чуть вздрагивали. Она старательно повторяла про себя слова, которые знала наизусть.

— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Курская», — сообщил механический голос.

Надо убрать Молитвослов в рюкзак, выйти из вагона, перейти на другую линию. Поздно уже, метро закрывается, поезд может оказаться последним. Если успеть на пересадку, всего через полчаса Оля будет дома. Потом придется покормить бабушку Иветту, вымыть, уложить в постель, поговорить, вернее — выслушать очередную лекцию о том, что она, Оля, живет не правильно. Да, придется выслушать, сжав зубы и согласно, понимающе кивая, иначе Иветта Тихоновна не даст покоя, будет стонать всю ночь, разыграет красивый сердечный приступ, заставит вызвать «Скорую». Затем Оля будет тихо извиняться перед врачом, смиренно стерпит грубый выговор за напрасный вызов к старой сумасбродке. («Девушка, ну вы что, сами не понимаете? У вашей… кто она вам? Бабушка? У вашей бабушки старческий маразм, а сердце здоровое, любой молодой позавидует…») Конечно, Оля отлично знает, сердце у бабушки здоровое. Каким оно еще может быть, если вместо него «пламенный мотор»? И про маразм знает, и что врачи «Скорой» теряют свое драгоценное время, а зарплаты у них мизерные, и, может быть, сейчас, пока они тут возятся с маразматической Олиной бабушкой, кто-то молодой погибает, ожидая бригаду. И молодая жизнь значительно важней, чем капризы сумасшедшей старухи. Все это Оля знает, возражать не собирается, готова сунуть в золотую медицинскую руку свой последний мятый полтинник. Простите, больше нет… Они простят. Полтинник — это мало, но они простят. Оглядевшись в нищей однокомнатной клетушке, они поймут, что больше Оля дать не может.

А если их не вызывать, Иветта Тихоновна выбежит на лестничную площадку, начнет барабанить в дверь соседям, орать: «Помогите! Умираю!», соседи позвонят в милицию.

Лучше стерпеть обязательный вечерний монолог старушки, в конце концов, все вместе — еда, мытье, лекция о смысле жизни — займет не больше часа. Потом можно закрыться на кухне, остаться одной, оглохнуть, ослепнуть, ни о чем не думать… Когда она подошла к вагонной двери, кто-то осторожно тронул ее за плечо.

— Девушка, вы уронили… Пожилой мужчина протягивал ей маленькую цветную фотографию.

— Да, спасибо. — Оля не глядя взяла снимок. Улыбающееся лицо Глеба Калашникова исчезло в кармане потертого старенького рюкзачка. Минуту назад фотография выпала из Молитвослова.

— Заказуха. Все как по писаному. — Старший следователь Московской городской прокуратуры Евгений Николаевич Чернов затоптал окурок и уставился в сизое рассветное небо. — Выстрел в голову, правда, единственный, но смертельный. Никаких следов, даже оружия нет.