Дин Кунц - Ночь Томаса

Она из ламп горела на столике в маленькой кухне, остальные — в комнате. На потолке над каждой лампой высвечивались круги, от которых разбегались постоянно изменяющие форму тени.

— Очень красиво, — наконец подал я голос. — Эти масляные лампы.

— Свет других дней, — откликнулась она.

— Других дней?

— Солнце выращивает растения. Растения выделяют масло. Масло горит в лампе — отдает свет других дней.

Я никогда не думал, что свет масляной лампы — запасенный, преобразованный, а потом отданный солнечный свет прошлого, но, разумеется, так оно и было.

— Свет масляных ламп напоминает мне о родителях.

— Расскажи мне о них.

— Тебе будет скучно.

— А ты попробуй.

Улыбка. Покачивание головы. Она продолжала есть и ничего не сказала.

После возвращения с пирса она не переоделась, осталась в тех же теннисных туфлях, серых брюках и широком розовом свитере. Только закатала рукава, обнажив изящные запястья.

Серебряный колокольчик по-прежнему блестел на серебряной цепочке.

— Очень красивый медальон, — прокомментировал я.

Она не ответила.

— Он что-то означает?

Она встретилась со мной взглядом.

— Как и всё.

Что-то в ее взгляде заставило меня отвести глаза, и я почувствовал страх. Не за нее. Страх… не знаю какой. Ощутил, как сердце заполняет беспомощность, не понимая, какая на то причина.

Она принесла с кухни керамический кувшин и наполнила мою кружку.

Когда она вновь села напротив меня, я протянул к ней руку, ладонью вверх.

— Возьмешь меня за руку?

— Ты хочешь подтвердить то, что уже знаешь?

Я продолжал тянуться к ней.

Она уступила, взяла меня за руку.

Квартира над гаражом исчезла, и я больше не сидел на виниловом стуле с хромированными ножками, а стоял на берегу в кровавом свете, под горящим небом и под чем-то огненным, поднимающимся из моря.

Когда она убрала руку, видение исчезло. Гореть остались только фитили ламп, надежно упрятанные в стекло.

— Ты — часть этого.

— В меньшей степени, чем здоровяк с пирса.

Гиганта удивило видение, которое сверкнуло перед его мысленным взором, когда он прикоснулся ко мне, а вот Аннамария не удивилась.

— Тот человек и я в разных лагерях. В каком лагере ты, Одд Томас?

— Ты тоже видела этот сон?

— Это не сон.

Я посмотрел на ладонь моей руки, прикоснувшись к которой она вызвала тот самый кошмар.

Когда перевел взгляд на Аннамарию, темные глаза стали на века старше лица, но остались мягкими и добрыми.

— Что должно произойти? Когда? Где?.. Здесь, в Магик-Бич? И какова твоя роль?

— Не мне говорить об этом.

— Почему?

— Всему свое время.

— И что это означает?

Ее улыбка напомнила мне об улыбке кого-то еще, но я не мог вспомнить, кого именно.

— Это означает — всё в свое время.

Возможно, потому, что речь шла о времени, я посмотрел на настенные часы на кухне. Сравнил время, которое они показывали, с моими наручными. На моих оставалась одна минута до семи часов вечера. На кухонных — одна минута до полуночи. Ошибка составляла пять часов.

Потом я понял, что стрелка, отсчитывающая секунды, застыла на двенадцати. Настенные часы остановились.

— Твои часы не работают.

— Все зависит от того, чего ты хочешь от часов.

— Узнавать время, — ответил я.

Когда вновь посмотрел на Аннамарию, увидел, что она сняла серебряную цепочку с шеи и протягивает мне, с подвешенным на ней колокольчиком.

— Ты умрешь ради меня? — спросила она.

— Да, — без запинки ответил я и взял предложенный колокольчик.

Мы продолжили обед, словно в только что состоявшемся разговоре и сопутствующих ему событиях не было ничего необычного.

Если на то пошло, люди обычно не спрашивали меня, умру ли я ради них. И я не привык отвечать на этот вопрос положительно, да еще и без малейших раздумий.

Я бы умер ради Сторми Ллевеллин, и она умерла бы ради меня, и ни одному из нас не было необходимости задавать вопрос, который задала мне Аннамария. Сторми и я понимали, на уровне более глубинном, чем мозг и сердце, на уровне крови и кости, что друг для друга мы готовы на все.

И хотя я отдал бы жизнь ради моей ушедшей девушки, судьба не позволила мне такой сделки.

С того разорванного пулями дня, когда она умерла, я живу жизнью, которая мне не нужна.

Поймите меня правильно, я не ищу смерти. Я люблю жизнь, и я люблю этот мир за удивительную красоту, которая открывается в каждой малой его части.

Никто не может любить весь мир, он слишком велик, чтобы любить его целиком. Любовь ко всему миру в целом — притворство или опасное заблуждение. Любить весь мир — все равно что любить идею любви, а вот это опасно, потому что, ощущая себя способным на столь великую любовь, ты освобождаешь себя от проблем и обязанностей, которые неотделимы от любви к конкретным людям, к конкретному месту, скажем, родному дому.