Р. Скотт Бэккер - Нейропат

Костоправы не любят, когда за ними подглядывают.

Поднимаясь по ступеням подвальной лестницы, они держались за руки. Возможно, из-за этой нейротрансмиттерной промывки ряд бесцветных образов неотступно преследовал Томаса. То это была Синтия Повски, чья шляпка съехала назад, наподобие закрывшегося театрального занавеса. То это была диорама музея естественной истории, которая в детстве произвела на него сильнейшее впечатление: двое австралопитеков, самец и самка, бредут рядышком по бескрайней равнине, усыпанной вулканическим пеплом. Томас вспомнил, как спросил отца, что с ними случилось, попалили они в Царствие Небесное. «Что, увидел крылья?» — оборвал его отец.

«Мой сын… — подумал Томас, когда они достигли последних ступеней. — Мои дети мертвы».

Наверху царила полная тьма. Лицо Норы, все в синяках и кровоподтеках, оставленных винтами Мэри, казалось, плавало в потемках. Оба молчали. Когда они включили свет, им показалось, что они видят больше, чем на самом деле. Паутина по углам. Дощатые полы, казалось, поскрипывали под их пристальными взглядами. Никакой мебели. Никаких картин. Никаких обязательных предметов старины. Томас встал на колени и поднял с пола маленькую белую карточку. Взглянул на нее: фотогеничный агент по продаже недвижимости улыбался с фотографии в уголке.

«С приездом!» — жизнерадостно восклицали оттиснутые золотом буквы.

Томас выпустил карточку из руки, и она запорхала на пол. Потом он подумал о том, где Нейл мог спрятать тела.

Нора стала очень осторожно проверять двери, словно зная, что за деревянными стенами, обитыми белыми панелями, бушует пожар. Томас последовал ее примеру, скорее из инстинкта подражания, чем сознательно.

Дети лежали, как тюки с багажом, на полу спальни. Головы у обоих были замотаны: у Рипли — газовой косынкой, усеянной кровавыми точечками, у Фрэнки — той же повязкой, которая была на нем в больнице. Прощупывая их пульс, Томас почувствовал, что вот-вот разревется, но там, где полагалось быть его радости и его боли, зияла пустота. Он взял сына на руки — тот был без сознания — и стал баюкать, точно так же, как Нора баюкала Рипли.

Оба чувствовали покой и умиротворение.

Они сели в машину Норы. Томас был слишком оцепенелым и даже не обратил внимания на то, что Нора по своей воле привезла их дочь своему любовнику-монстру.

Точно так же, как он привез своего сына другу-монстру.

Нора устроилась сзади с детьми, продолжая негромко всхлипывать. Почему-то казалось, что она притворяется.

Томас вел машину, зачарованный явлениями, которые помогали пробуждаться его органам чувств.

Свет фар выхватывал лишь небольшую часть дороги — клинообразный участок гравия, окаймленный папоротником и качающимися деревьями. Они ехали во тьму. За окном машины все стремительно надвигалось на них и так же стремительно скрывалось во тьме позади.

— Гайдж был Костоправом, — шепнул Томас отражению Норы в зеркале заднего вида. — Это Нейл сделал его таким… Потехи ради и чтобы заглушить в нем все, что помогло бы выйти на его след…

Впрочем, что значили теперь эти объяснения?

— Что? — хрипло спросила Нора.

Хотя Томас и хотел ответить ей, объяснить, что Костоправ сидит в каждом, ему это не удалось. Все станет тенью, а потом — лишь имитацией себя. Никакой страх, никакая боль, никакая радость любви не будет такой глубокой, такой подлинной , какую дала ему Мэри. Нейл ушел, и мир снова оказался под контролем. Только привычность мыслей и чувств Томаса разделяла их. Разница была в нем , а стало быть, он был ничем.

Как и в это мгновение.

— Мамуля? — прошептал за спиной голос девочки.

Томас услышал, как глубоко Нора втягивает в себя воздух.

— Я люблю тебя, мамочка.

— И я тебя тоже, — с хрипотцой ответила Нора.

— Да-а-а-а, — сказала Рипли. — Но я правда, правда люблю тебя…

Слова были правильные, но мир, который придавал им смысл, был очень неправильным. Томас понял, что его сын тоже скоро проснется.

Тогда снова начнется этот нескончаемый крик.

— Люблю-ю-ю-ю… — проворковала его дочь улыбающимся голосом, в котором сквозили слезы.

— Тс-с-с… — хрипло произнес Томас. — Пора спать, детка.

Жизнь прокручивается, как кинолента… Всплески света… Надежда на то, что все обретет форму и реальность придет на смену иллюзиям… И ожидание неизбежной поломки, когда пленка, оплавляясь, начнет расползаться неровным пятном, обнажится скрытая основа, публика заулюлюкает — и останется только белый экран, залитый белым светом.