Сергей Кулаков - Всемогущий

Но следующая мысль заставила его отрезветь.

«Они хитры и опытны, – подумал он. – Вдруг оставили в саду людей – на всякий случай? Вдруг они думают, что я где-то отсиживаюсь, и рассчитывают, что я рано или поздно вылезу и попадусь им в руки? Такое очень может быть, это как раз в духе всех этих спецслужб. Значит, надо сидеть тихо, и не меньше часа. Ничего, что воняет. Потерплю. Хоть до утра буду тут висеть. А до утра они не останутся, это бессмысленно. Подумают, что я ушел, и снимут наблюдение. А мне того и надо».

Следуя этим соображениям, Егор сидел на своем насесте так долго, как мог вытерпеть его измученный организм. Иногда он менял положение, когда сильно затекала рука или нога, но старался делать это как можно тише. Он стал очень осторожным. Свобода далась ему слишком дорогой ценой, чтобы он мог потерять ее по какой-то своей небрежности.

«Отныне никаких мелочей, – говорил он себе. – Хватит ходить в розовых очках, всем доверять, думать, что я так всесилен, что от меня ничего не скроется. Очень даже скроется! Смог же я ничего не заметить, в то время как Никитин и Жанна готовили самый настоящий заговор. Уткнулся в свои переживания, ничего знать не хотел, бегал от людей, искал выход, рефлектировал, мучился… А эти не мучились, эти действовали. Искали покупателя, чтобы продать меня подороже… Поди, немалые деньги сорвали. Ах, что бы мне стоило присмотреться к ним внимательнее? И необязательно было вглядываться в их глаза, выведывать их будущее. Да оно меня и не интересует. Но можно же было обратить внимание на поведение Жанны, понаблюдать, с кем она водит знакомство; может быть, проследить за ней… Хотя они меня бы сразу засекли. Но все равно надо было действовать, а не замыкаться в себе. Я теперь слишком ценный товар, и надо все время об этом помнить. Тем, кто меня заполучил, начихать на мою внутреннюю жизнь, на мои проблемы и переживания. Они хотят выжать из меня информацию, и выжмут, если я снова попадусь им в руки. Поэтому, для того чтобы не попасть, надо изменить тактику. Все, хватит партизанщины! Надо пускать в ход тяжелую артиллерию. Не хочется, конечно, поскольку придется сознаваться во всем. Но иного выхода нет. Один я против целой организации ничего не сделаю. Надо привлечь столь же мощную организацию, и тогда она, укрепленная мною, сможет потягаться с Ожогиным. Только так, и не иначе. Но… надо как-то добраться до артиллерии».

Под «артиллерией», призванной его спасти и помочь восторжествовать над врагами, Егор разумел своего давнего знакомого, генерала милиции Аркадия Борисовича Чернышова, который питал большое уважение к его литературному таланту, был его давним поклонником и всегда изъявлял готовность помочь ему в любом деле, будь то по его части или по любой другой. Связями он обладал обширнейшими, натурой был чистый русак, но с толстым налетом западной культуры, превыше всего ценящий мужскую дружбу и песни группы «Любэ», но знающий Берроуза и Кундеру, Паланика и Джойса и находивший, что Егор пишет по-русски, но в западной манере. Егор, пару раз обращавшийся к нему с какими-то бытовыми проблемами, действительно получал от него немедленную и безвозмездную помощь. Горин по мере сил поддерживал это, во всех смыслах, полезное знакомство, потому что с генералом можно было не только порыбачить и попариться у него на даче, но и поговорить о литературе, обсудить французский кинематограф и посплетничать на великосветские и приближенные к Кремлю темы, в которых Чернышов, что называется, собаку съел. Одним словом, это был свой человек, и Егор мог быть спокоен, доверяясь ему.

Но тут было одно препятствие, помешавшее Егору сразу отправиться к Чернышову. Препятствием этим был как раз дар Егора, разглашать тайну которого ему жуть как не хотелось. Понятно, что для нормального человека, каковым являлся генерал, это прозвучит странно. Что за дар такой? И потом, откуда он взялся? Не с неба же свалился. Придется все объяснять, пускаясь в подробности своего детства, рассказывать прошлое дело, в котором Егор не был, положа руку на сердце, кристально чист перед законом. А генерал хоть и друг, но в первую очередь блюститель этого самого закона, и признания Егора могут вызвать в нем некоторый напряг, а возможно, и резкое охлаждение чувств. Но это понятно, с этим можно смириться. Пуще же всего Егора беспокоило то, что генерал станет относиться к нему не как к старому приятелю, славному малому и виртуозу пера, дружбой с которым он гордился перед знакомыми, а как к объекту, представляющему интерес для государства. Кстати сказать, генерал являлся патриотом до мозга костей, и все, что касалось благополучия страны, было для него свято и непререкаемо, как истина о том, что Москва – самый лучший город земли.