Режи Дескотт - Обскура

— Ты идешь?

В голосе Сибиллы явственно ощущалось нетерпение.

Вот болван, за всеми этими воспоминаниями он совершенно о ней забыл! Как он мог забыть о самом главном? Жан поднялся.

Его собственные надежды еще не умерли. Что же касается социальной справедливости, о которой упоминал Марсель Террас в своем письме, разве он, Жан, не проводил целые дни в своем врачебном кабинете, полностью посвящая себя излечению тел и душ пациентов, а по ночам не карабкался по крутым лестницам на верхние этажи доходных домов к больным, находящимся на грани нищеты, с которых он далеко не всегда мог заставить себя потребовать плату? Так же как и сам Марсель, объезжавший прованские деревни в своей крошечной двуколке и лечащий невежественных крестьян, которые расплачивались с ним дарами своих курятников и огородов… И это еще не самое страшное — если вспомнить недавнюю историю с найденным в респектабельном буржуазном доме трупом, изображающим центральную фигуру в мрачной пародии на картину «Завтрак на траве»…

Кто мог совершить подобную вещь? Один человек? Маловероятно, если учесть, насколько сложно похитить труп с кладбища такого города, как Экс-ан-Прованс. Это потребовало бы участия целой группы людей, не говоря уже о некоторых предварительных усилиях — получении информации из морга, тайном похищении трупа, перевозке его в дом, несомненно присмотренный заранее… К тому же нужно было раздобыть два манекена, одеть их в мужские костюмы, намалевать декорацию — картину с купающейся в пруду женщиной…

В общем, случай как раз для Жерара и его доктора Бланша, заключил Жан, заходя в спальню и с удовольствием замечая, что Сибилла оставила две зажженные свечи на камине, отражающиеся в зеркале. Ему не нравилось заниматься любовью в полной темноте. Видимо, так проявлялась в нем натура художника, пусть и несостоявшегося: в любых обстоятельствах он должен был прежде всего видеть происходящее.

Первые признаки беспокойства Жан ощутил на Драконьей улице — в том месте, где некогда располагались зерновые склады аббатства Сен-Жермен, в XV веке превращенные в нечто среднее между приютом и тюрьмой для бедняков, больных сифилисом. Парижский парламент издал указ, запрещающий им появляться на улицах города — под угрозой виселицы! Однако внезапный дискомфорт в области солнечного сплетения не имел ничего общего с близостью этого карантинного заведения былых времен. Происхождение душевной тревоги становилось очевидным для Жана по мере того, как он взбирался по узкой витой лестнице: он совсем забыл о просьбе рыжеволосого парнишки помочь в поисках его сестры. Как бишь ее зовут? Одетта? Он всегда плохо запоминал имена… Полина, наконец вспомнил Жан. Полина, больше известная как Полетта. Но он не сдержал обещания, данного мальчику, чей умный и серьезный вид не мог скрыть глубокой тревоги. Анж Мопен. Как теперь посмотреть ему в глаза? Жану оставалось лишь надеяться, что девушка вернулась сама — как будто это могло оправдать его забывчивость.

В коридоре, где на этот раз Жан оказался без проводника, ему служили ориентиром крики младенца. Направляясь к комнате семьи Мопен, Жан несколько раз останавливался, чтобы перевести дыхание. После целого дня хождений по вызовам он бы гораздо охотнее вернулся домой, но с момента появления на свет маленького Раймона прошло четыре дня, и он хотел убедиться, что с матерью и младенцем все в порядке, даже понимая, что не получит за визит ни гроша. Так или иначе, он обещал зайти. Крики младенца прекратились. Оказавшись перед дверью, Жан постучал.

— Кто там?

Жан узнал голос мальчишки.

— Доктор Корбель.

Дверь открылась. Мать сидела за столом, приложив младенца к левой груди, — этим объяснялось внезапное прекращение его плача. Жан приблизился. Судя по тому, с какой жадностью ребенок сосал грудь, он был абсолютно здоров. Лицо матери выглядело уже не таким осунувшимся. Но из-за многочисленных беременностей и тяжелых условий жизни у нее был такой же усталый вид, как почти у всех пациенток Жана старше тридцати лет. Женщина подняла голову и взглянула на него.

— Это так любезно с вашей стороны — навестить нас, — сказала она и снова перевела взгляд на ребенка.

Жан присел на корточки. Он видел только ручки младенца с крошечными пальчиками и головку, покрытую светлым пушком, в котором, однако, уже заметна была будущая рыжина. Ребенок жадно присосался губами к материнской груди и, судя по всему, не собирался ее выпускать.