А Брэди - Обман

Он отрывается от моих губ, берет за подбородок и говорит:

– Посмотри на меня.

Я окунаюсь в серую бездну его глаз. Атмосфера так накалена, что мне кажется – сейчас я растаю и растекусь прямо у его ног лужицей чистого секса.

– Ты такая красивая, – выдыхает он и целует меня снова, и я все-таки растекаюсь.

Мне плевать на Лукаса, постройте передо мной ряд мужчин – и я не смогла бы узнать его среди прочих. Мы яростно занимаемся сексом, и я хочу остаться, остаться, остаться…

А потом все заканчивается.

Он выглядывает наружу и, когда берег наконец чист, посылает меня вперед. Никто так ничего и не заметил, а я собираюсь хранить эту тайну, словно код от ядерного чемоданчика. Он прощается с нашими общими знакомыми, потом целует меня на глазах у всех, но опять же никому нет до этого дела. После этого он уходит в ночь.

Я еще не успеваю как следует усесться в кресло и откопать в сумке болеутоляющее, как раздается негромкий, размеренный, но крайне настойчивый стук в дверь. Очень характерный звук; он хорошо мне знаком. Это может быть только Эдди. Только он так стучит. Мне и еще Дэвиду. Я слышу, как он шаркает ногами, переходя от моей двери к его, и стучит то туда, то сюда. Обычно он ждет нас у выхода из конференц-зала после утренних совещаний, а потом увязывается за мной или Дэвидом и задает вопросы. Если он почему-то упускает эту возможность, то занимает пост у наших дверей и стучится к нам по очереди, до тех пор, пока кто-то из нас не выходит по делам или открывает дверь, чтобы впустить кого-то еще. Или иногда мы не выдерживаем и все же открываем ему.

– Сэээээээээм, Дээээээвиииид. – Речь Эдди звучит как одно длинное слово без пауз. В конце каждого предложения он повышает интонацию, так что оно всегда кажется вопросом, а еще он умудряется бубнить, как пьяный, заплетающимся языком, но при этом все абсолютно четко различимо. Эдди – не мой пациент, и не Дэвида тоже. С ним работает Гэри, но он очень привязался ко мне и к Дэвиду. Почему именно к нам – я не знаю. Может быть, причина совсем проста – наши офисы рядом и расположены близко к компьютерной комнате, например. Шаркающие шаги за дверью продолжаются.

– Сээээээм… Я-знаю-что-ты-там… пожалуйста-открой-это-я-Эдди…

Его голос похож на свист воздуха, выходящего из сдувающейся шины. Я беру трубку офисного телефона, подношу ее к уху и очень деловым тоном начинаю говорить что-то вроде «да-да» и «конечно». Нацепив очки, чуть приоткрываю дверь и выглядываю наружу, как будто только сейчас услышала Эдди. Эдди принимает это за приглашение и уже просовывает в щель ногу, обутую в грязную кроссовку без шнурков.

– Я разговариваю по телефону, давай позже, – произношу я одними губами в надежде, что этого будет достаточно. Но я ошибаюсь.

– Неееееееет, Ссссээээээээмммм… я-пришел-поговорить – с-тобой-мне-надо… – Он упирается ладонями в дверь и толкает ее, но не очень сильно.

Я нарочито прикрываю трубку рукой и говорю:

– Я знаю, Эдди, и тоже хочу с тобой поговорить, но это очень важный звонок. Нам придется побеседовать позже.

– Ооо’ккккеееей… через-час?

Я киваю и закрываю дверь. Когда Эдди вернется через час, я ему не открою. Мне очень хотелось бы найти в себе силы и энергию, чтобы дать Эдди то, что ему нужно, но сегодня это просто невозможно. Сегодня утром я не стала заморачиваться и мыть голову, к тому же проснулась я с окровавленным пластырем в виде бабочки в волосах, так что мне пришлось скрутить их в аккуратный пучок, чтобы прикрыть его. Я снимаю очки, кладу телефон на стол и думаю, сколько еще я смогу все это выдерживать.

Эдди живет в «Туфлосе» уже бог знает сколько лет. За те шесть, что я здесь работаю, его, кажется, раза три забирали от нас и помещали в отделение скорой психиатрической помощи. Каждый раз – из-за попытки или угрозы суицида. Это одна из самых трудных вещей в нашей профессии; предполагается, что мы должны уметь отличить серьезную угрозу самоубийства (или соответствующее поведение, или даже замечание) от несерьезного и действовать соответствующим образом. Но когда твои пациенты часами пилят запястья скрепками, пока не появятся крошечные красные капельки крови, и почти каждый заявляет нечто вроде «Если мне не дадут апельсиновый сок, я покончу с собой», сделать это довольно сложно.

После того как Эдди увезли в третий раз, месяца четыре назад, наше утреннее совещание Рэйчел решила посвятить его случаю. Я помню, как обильно потел Гэри все время, пока мы сидели в конференц-зале. Он то и дело прикладывался к банке с вишневым «Гаторейдом», и над его верхней губой алел мокрый полукруг. Гэри дико боялся, что кто-нибудь подаст на него в суд, если Эдди удачно завершит очередную попытку самоубийства. Стараясь как-то защитить себя, он тщательнейшим образом прошерстил все планы лечения, достигнутые результаты, оценки психологического состояния и проверил, не совершил ли где ошибку. Он даже проверил все бумаги на предмет опечаток и оставленных кофейных пятен и несколько раз отксерил все документы, пока наконец история болезни Эдди не показалась ему идеальной – то есть такой, что никто, прочитав ее, не сумел бы ни в чем обвинить лечащего врача, а именно Гэри. Но у Эдди не было семьи, так что сама мысль, что кто-то решит засудить Гэри в случае суицида Эдди, представлялась просто смешной.