Джастин Дэвис - Лучшая месть

– Пошли, малыш, – сказала она, захлопнула ежегодник и положила его на полку. Будучи мэром, ее отец получал такие альбомы из всех школ каждый год, поэтому, хотя Джесса и была младше Эдама Олдена на четыре года, она могла проследить его развитие от ранних лет до этого последнего ежегодника. То, что он был единственным ребенком из полудюжины людей, погибших во время этой страшной бури, сделало его если не легендой, то, по крайней мере, главным персонажем страшной, во всяком случае по стандартам Сидара, трагедией.

Большой золотистый ретривер поднялся на ноги, возбужденно махая пушистым хвостом и словно говоря: «Ну, мама, теперь мы можем поиграть?»

Протянув руку, Джесса почесала собаку за мягкими ушами. Если бы не Мауи, она легко могла так глубоко опуститься в трясину горя, что больше не увидела бы дневного света. Но спокойная поддержка пса и его нужда во внимании и заботе помогали ей смотреть в лицо каждому новому дню. Она даже находила болезненное утешение в его гавайском имени [1] Мауи – один из Гавайских островов. (Здесь и далее примеч. пер.) , данном отцом, так как они с матерью поженились на островах.

– Пошли, золотой мальчик. Давай найдем для тебя хороший теннисный мяч.

Для умного пса слов «пошли» и «мяч» было достаточно. Он радостно залаял – теперь в его мире все наладилось.

Когда Джесса стояла на большом дворе между домом и задней стеной магазина, наблюдая, как неутомимый ретривер бегает взад-вперед, в голове у нее мелькало оправдание любящему счастливому животному, чью жизнь она собиралась перевернуть.

– Наслаждайся этим, пока можешь, малыш, – прошептала Джесса.

Потому что, вспоминая мальчика, сыгравшего столь драматическую роль в ее жизни, который рассказывал ей о том, что не доверял больше никому, и ставшему после смерти частью преданий ее любимого городка, она приняла решение.

Нельзя позволить виновнику затравленного, загнанного взгляда голубых глаз Эдама Олдена, человеку, оставлявшему синяки на его теле, захватить этот город без борьбы.

Джон вел машину медленно. Он убеждал себя, что все дело в том, что лимит скорости составлял двадцать пять миль и что единственный помощник шерифа в Сидаре – по крайней мере, так было двадцать лет назад – любил сидеть перед знаком ограничения скорости и ждать нарушителя.

Но теперь предупредительный знак возник на добрую четверть мили раньше, предписывая водителям сбросить скорость на двухполосной дороге. И ни одного копа в засаде не было. Возможно, кто-то прислушался к жалобам на эту ловушку.

Здравый смысл подсказывал Сент-Джону, что здесь произошло немало других перемен, но он все же не ожидал увидеть, а тем более проехать по новому крепкому мосту через реку Сидар. Поскольку прежний мост не был таким уж старым, Сент- Джон задавался вопросом: что с ним произошло – вероятно, его снесло потоком? Быть может, тем потоком. Бросаться деньгами было не в традициях Сидара. Конечно, это была окружная дорога, так что…

Осознание, что он забивает себе голову чепухой, просто чтобы не думать, где он и зачем, прервало ход его мыслей.

«Больше он не имеет власти надо мной».

Слова отозвались эхом у него в голове впервые за долгое время. Сент-Джон начал произносить их в четырнадцать лет. Ко времени, когда ему исполнилось двадцать, он благодаря Джошу, наконец, поверил в это.

«Тогда почему ты ведешь себя так, словно власть все еще у него?»

Когда дорога сделала последний поворот, Сент-Джон увидел еще одно новшество – большой торговый центр с парой примыкающих к нему складов. Он смутно помнил горячую дискуссию о постройке центра много лет назад – мэр Джесси Хилл был одним из самых рьяных ее сторонников. Интересно, уж не доходы ли от торгового центра помогли городу построить новый мост?

Мэр Хилл. Отец Джессы.

Сент-Джон покачал головой, внезапно он осознал личную цену смерти мэра Хилла для единственного человека в Сидаре, о котором он позволял себе думать с той ночи, как покинул город навсегда.

Джесса.

Сент-Джон представлял себе, что ее должна была духовно опустошить смерть отца, которого она так любила, в чью честь ее назвали. Иначе и быть не могло – он это понимал, хотя в его жизни не было таких тесных родственных связей. В свои четырнадцать лет Сент-Джон удивлялся их отношениям и даже завидовал, когда Джесса говорила о своем отце так, словно тот создал мир. Он пытался убедить себя, что причина в ее детском возрасте, что с годами это изменится, но в глубине души понимал: все дело в том, что Джесс Хилл был настолько же светлым и честным человеком, насколько его отец – темным и лживым.