Деон Мейер - Телохранитель

Они ссорились и дрались, кричали и ругали друг друга по-английски. Они всегда говорили друг с другом по-английски. Мать отказывалась говорить на африкаансе. «Ужасно вульгарный язык», — говорила она, и тогда отец из принципа обращался ко мне только на африкаансе, и она ругала его за это. В общем, они ссорились по любому поводу. Из-за денег, из-за работы, его пьянства, ее измен. Мать презирала отца за отсутствие честолюбия, а он ее — за желание подняться по общественной лестнице. Он орал, что она плохая хозяйка и не умеет готовить. И транжира. Она осуждала его за скупость. В общем, они ссорились практически из-за всего.

Я думал, что так и должно быть. Не знал, что у других бывает иначе. Пять дней в неделю они ругались, а каждую ночь дрались. Каждую ночь они швыряли друг в друга посудой, пока кто-нибудь не попадал в другого, и тогда они начинали ругаться из-за этого, злобно пререкаться, кто прав, кто начал первым…

Не помню, сколько мне было лет, когда я начал убегать из дому. Наверное, лет семь. Когда они должны были возвращаться домой, я бродил по улицам или ходил к морю. Но когда я возвращался, мать спрашивала: «Где ты шлялся?» — а отец говорил: «Оставь моего сына в покое!» Тогда я становился новым предметом скандала.

Когда я бродил по Си-Пойнту, я видел других людей — племена и племенные группы. Они сидели в уличных кафе, в садиках, на балконах, смеялись и болтали. Я смотрел на них, как голодный нищий ребенок, который глазеет на витрину кондитерской.

Отец впервые ударил меня, когда мне было девять лет. И после этого как будто прорвало плотину.

Он никогда не доверял ей, всегда подозревал, что она ему изменяет. Намекал на это, обвинял ее, но доказать ничего не мог. Она была слишком хитра. Но в тот вечер она проявила беспечность. А он был пьян. Он стоял у окна и видел, как ее ссаживает с мотоцикла один из братьев Балдини, который держал кафе-мороженое на Главной улице. Он видел, как она целует его на прощание, как он игриво шлепает ее по мягкому месту. Как она смотрит вслед уезжающему итальянцу и смеется. Тогда мой отец понял, что она сделала, и, когда мать вошла, он спросил: «Ты, значит, теперь трахаешься с итальяшками?» А она ответила: «Они, по крайней мере, умеют трахаться!» Тогда он назвал ее шлюхой, а она швырнула в него пепельницей, которая разбилась о стену. И он захотел ее ударить. Он подошел к ней, замахнулся, и она закричала: «Не смей!» И вдруг отец развернулся ко мне и ударил меня по голове, и она закричала: «Что ты делаешь, сволочь?» А он ответил: «Еще так будешь?» И она сказала: «Черт тебя побери, что ты делаешь?!» Тогда он снова ударил меня и заорал на нее: «Это не я. Это ты! Это ты!»

Я замолчал, потому что не знал, с чего вдруг меня понесло.

— Извини, Эмма…

Я заерзал на стуле. Наклонился вперед. Интересно, можно ли взять ее за руку?

— Я не хотел, чтобы так продолжалось и дальше…

Мне показалось, что ее кожа сделалась прозрачной. Под ней проступили синие прожилки вен.

— Но я такой, какой есть.

Гудела аппаратура, помогая ее сердцу качать кровь. Врачи до сих пор не знают, сильно ли поврежден ее мозг.

— Мне кажется, сейчас я лучше все понимаю. Просто так сошлось. Начиная с того дня отец стал регулярно избивать меня. Насилие порождает еще больше насилия. В людях, в обществе, в стране. Как будто выпускаешь джинна из бутылки; назад его уже не загонишь. Но, когда сидишь на скамье подсудимых, без толку говорить судье, что таким тебя сделал отец.

Я откинул край больничной простыни. Простыня оказалась мягче, чем я думал.

— Чего я никогда не мог понять, так это почему он не бил Балдини. Почему он не пошел в кафе-мороженое, не выволок хозяина и не избил его? А ответ заключался в том, что мой отец — трус. И я поклялся, что уж трусом-то я никогда не буду.

Некоторое время тактика отца срабатывала. Он сказал: если мать не хочет, чтобы он меня бил, она перестанет задирать подол. Она вела себя пристойно два или три месяца, но, по-моему, она просто не могла жить без внимания других мужчин.

Я все понял до конца, только когда стал взрослым. Я собрал все ее фотографии — детские и позже, с отцом. Помню, она говорила, разглядывая свои детские фото: «Папа меня любил, папа меня обожал». Она рассказывала о своем отце, англичанине среднего класса из Роузбанка. Он служил клерком в провинциальной администрации. Она была хорошеньким ребенком. Маленькая, со светлыми волосами и большими глазами. На всех снимках она радостно улыбается в камеру — всегда уверена в себе. И элегантна.