Владимир Орешкин - Рок И его проблемы-2

Да замолчите, замолчите же, наконец… И перестаньте вонять.

Но все имеет свой конец. Даже это… И им надоело: они перестали говорить. И запах ушел вместе с доктором.

Я остался один.

Это было блаженство. Я стал проваливаться в сон, ухнул в него стремглав, будто мной выстрелили в него из пушки.

Так я его ждал.

Проснулся я от мути в душе, от того, что муть вытолкнула меня из небытия.

Старая, добрая, хорошо знакомая муть.

Значит, сейчас ночь…

Судя по тишине, вокруг все спали.

Я приподнялся и, с трудом подтянув свое тело к спинке солдатской кровати, таким образом сел.

В комнате с бетонными, выкрашенным зеленоватой фасадной краской стенами, на самом деле, не было окон. На месте окна — прилеплена коробка кондиционера. Он слегка гудел.

Четыре одинаковых кровати.

Ночной вазы для плевков поблизости не было. Пришлось опять плюнуть на пол. Первый мой плевок, подсохший и ставший коричневым, был тут же… Нужно будет сегодня же убраться, выкинуть все это непотребство, соскрести его. Оно претило моему стремлению к санитарии.

Рядом, на солдатской тумбочке, стояла литровая банка с водой, недалеко от нее на бумажке лежал белый кружочек таблетки. Я почему-то отметил, что таблетка лежала не просто так, а на бумажке, оторванной от газеты.

Но пить я хотел, даже не то слово, — потянулся непослушной рукой к банке, промахнулся пару раз, забавно так, загребая пятерней воздух вокруг нее, — но сосредоточился, и, контролируя подползающую к банке руку, умудрился захватить ее за бок, и потянуть на себя.

Она чуть не свалились на пол, — моя вода… Она была так прозрачна, так влажна, от ее чистой глубины так маняще отражался свет потолочной лампы, она была так близко, и так трудно было получить ее. Эту панацею, единственное мое лекарство.

Но пальцы разбиты, распухли дешевыми сардельками, вокруг ногтей запеклась кровь, — и едва слушались меня.

Я понял, им не удержать банку.

Вот была задача задач, к решению которой устремилось мое существо, — пить.

Во рту все пересохло, покрылось жесткой коркой, засуха пробежала по языку сухими трещинами, — вот мое спасение, совсем рядом. Никак его не достать.

Но если гора не хочет идти к Магомеду, то Магомед, Магомед…

Я стал осторожно передвигать себя к краю кровати, к ровной поверхности тумбочки, на которой застыла в готовности вожделенная банка.

Каждое движение вызывало в теле резко отрицательные впечатления. Оно не желало, чтобы я двигался. Мало того, оно наказывало меня за каждое такое невинное движение. Не могло понять, до него не доходило, что я стараюсь из-за него же, ему же и хочу сделать приятное.

Оно кололось, щипалось, дергалось, сокращалось, стреляло болью, кидало в пот, заставляло тяжело дышать… Оно хотело одного — покоя. Никак до него не доходило, — что жизнь, это движение.

Но я пересилил его, в конце концов, подтянул себя к тумбочке, так что локоть левой руки стал опираться о нее.

Вот тогда-то я стал другой рукой подталкивать банку к своему раскрытому в готовности рту…

Заключительная фаза операции прошла не очень гладко. Банка перед самым финишем опрокинулась, но опрокинулась на меня, и получился небольшой водопад, который низвергнулся почти по назначению.

Вдобавок, я все-таки придерживал банку, там кое-что осталось, так что несколько глотков я получил и из нее, вдобавок, мое лицо лежало теперь в воде, а это было так здорово.

И питье, и душ, и ванная, — все сразу…

Мне кажется, я лежал так, лицом на тумбочке, пока вся вода подо мной не высохла. Возможно, так и было на самом деле.

Какое-то время я рассматривал себя.

В чем я разгуливал в последний раз по Москве, в этом же и валялся теперь. Только пропал свитер, на мне была вся в бурых пятнах рубашка и джинсы, на левой ноге отрезанные чуть выше колен.

Вместо штанины теперь были две деревянных планки, привязанные к ноге бывшим в употреблении бинтом. Но, зато, бинта было много.

Срастется еще как-нибудь не так, — с неприязнью подумал я про свою ногу.

Странно, но я первое время не полностью соединял себя и свое тело, которое, — тем более в нынешнем виде, — никогда не казалось мне идеалом красоты. Словно бы у меня где-то хранилось еще одно, запасное, — и я, по своему желанию, в любой момент мог его достать из запасника, и нацепить вместо этого…

После того, как я отдохнул на тумбочке, потребовалось некоторое время, чтобы вернуться в исходное положение.

Я представил себя. Вид у меня был — неприглядный. Что называется, — видок.